случае похоронного ремесла тело и земля — это сама соль профессии. Право выбирать напев каждый год получала новая делегация — на сей раз были выбраны могильщики Окситании; Дыра, следовательно, обещала быть битерской или нарбонской; а алкогольные напитки — западными: либо настойка дудника болотного, зеленая, как шартрез, дурманящая и обманчивая, как фея в тумане; или настойка синей дикой сливы тройной очистки — она, конечно, немного дерет в горле и бьет по мозгам, но способна поднять и покойника — впрочем, она и пахнет трупом. Окситанские забулдыги тут же затянули песню на всем известный мотив, чтобы и другие могильщики могли подхватить припев:
Как приедешь в Сен-Шиньян,
Непременно будешь пьян!
Потому что без вина
Жизнь уныла и длинна!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Наливай второй стакан!
То была песня виноградарей, распространенная в районах Аквитании, которые раньше назывались Лангедоком; от ее легкой мелодии и незатейливых слов хотелось чего-то пятизвездного, отменного, не ниже тринадцати градусов! Старинных вин! И непевшие, оставляя вино для мясных блюд, чей аромат — горящие дрова, шкворчащий жир, впитавший в себя лавр и тимьян (слуги перестали крутить ручки и уже снимали мясо с вертелов), — щекотал их раздутые удовольствием ноздри, для поднятия духа опрокидывали шкалики сливянки или дудника (Angelica archangelica).
Как могильщику не пить?
При профессии такой!
А налижешься вконец —
Похоронишь не того!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Наливай второй стакан!
Ох, тяжел дубовый гроб,
Ох и твердая земля,
Хорошо работать чтоб,
Нам без выпивки нельзя!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей второй стакан!
С каждым надо поскорбеть,
Каждый будет наливать.
При профессии такой
Будешь трезвым, твою мать!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей второй стакан!
Далее тема принимала игривый оборот (в угоду цензуре заменим точками проблемное слово, дабы не шокировать прекрасный пол, как любил говаривать Сухопень):
Что за девка, просто клад!
Шире двери ее зад!
Друг-могильщик, не пасуй!
Доставай свой верный…!
На холмах созрел гренаш!
Надо б выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей еще стакан!
Нет красотки, нет монет,
И ругаться силы нет…
Как преставится клиент —
Снова будет звон монет!
На холмах созрел гренаш!
Надо ж выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Друг, налей второй стакан!
Особенно напирали лангедокские могильщики на похабный куплет, и даже повторили его дважды.
А тут все разом подняли локти! И опрокинули в глотки содержимое своих шкаликов! Официанты же предусмотрительно поднесли чем закусить, — ведь надо же подкрепиться после спиртного, пока сводный лангедокский хор под грохот аплодисментов выводит концовку застольной песни:
Девка дородна, девка красива,
Держится гордо и смотрит спесиво!
Ну и ходи себе дальше одна,
Лучше с друзьями выпить вина!
Ведь на холмах созрел гренаш!
Надо ж выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Друг, давай второй стакан!
Закуска под Дыру состояла всего лишь из небольшой тарелочки ракушек с кремом из очень зрелого сыра конте с трюфелями, пахучего, как падаль, и отбивающего мозги не хуже фильмов с Луи де Фюнесом, к тому же адский вкус сыра начисто обдирал нёбо перед серьезной пищей, гвоздем программы — тем мясом, что раньше называлось жаркое. К могильщикам вернулся голод, музыкальная дань традиции дала им силы продолжить пьянку; биттеруанский хор ликовал и праздновал победу, как команда регбистов; официанты снимали с вертелов зайцев и молочных поросят и выкладывали, как положено, на огромные блюда. Пора было расчленять этих чудесных крошек, резать на куски и заливать соусом: зайцев — щавелево-сливочным, поросят — темно-шоколадным; на стол выносили и ранние овощи, жардиньер из молодого горошка, зеленой спаржи, карликовой моркови, тающих во рту артишоков, малюсеньких картошечек с острова Ре, зеленого лука и перьев чеснока, печеную тыкву, печеную фасоль, а за ними — ломтики баранины, свиные ноги, отбивные, затем телятину, ребрышки, жаренные на гриле, филе в соленой корочке, брошенное в открытый огонь, бедро, приправленное специями для шашлыка и нарезанное тонюсенькими ломтиками; и всех, даже пьяных, Дыра и ее закуска поставила на ноги: у могильщиков снова тек ли слюнки. Биттезеер мысленно продолжил список того, что ему удалось заглотить:
тартинка с рийетом с вувре, ломтик утиного паштета — вообще не о чем говорить;
пригоршня огурчиков — к ним в компанию;
одно фаршированное яйцо «мимоза», то есть две половинки яйца, единственно ради присыпки из петрушки;
две профитрольки с начинкой из сыра; семь лягушачьих ножек, то есть всего три лягушки плюс один инвалид;
восемь изрядных улиток с чесночным маслом,
буше по-королевски с телячьим зобом;
чашка бульона с плавающими островками, пошированным яйцом меретт и хлебной палочкой, чтобы обмакивать в бульон, волован с раками;
шесть (как они теперь далеки) горячих устриц а-ля Дюма, девять лангустинов с лимонным майонезом;
три клешни краба в панировке, четыре фаршированных ломтика угря;
два куска миноги по-ларошельски, полпорции заливного карпа;
Дыра — прием сливовицы;
ложка ракушек с конте и трюфелем, Дыра — прием настойки дудника;
еще ложка ракушек;
ломоть молочного поросенка с шоколадом;
мисочка кабачкового гратена с сыром «том» из Майлезе, заячья лапка со щавелем;
срез баранины и несколько фасолин;
маловатая порция телячьего филе, за которую не жалко жизнь отдать, — сготовлена в очаге;
несколько буквально лепесточков пряного бедра того же теленка;
беарнский соус — чтобы приправить жиром и эстрагоном запеченные овощи жардиньер.
Счет выпитому он потерял давно, но вроде бы пил шенен, гаме, и теперь вот отводил дуигу с десятилетним шиноном, вином глубоким-глубоким — таким глубоким, что в нем отражалась вся душа человеческая — душа и усталость, ибо Биттезеер слегка задремал. Сколько же это времени прошло? Пир вокруг него как-то расплывался, звучал глуше, словно