Читать интересную книгу Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Во-вторых, так ли уж верно утверждение, что музыка рассказывает сама о себе звуками? В каком смысле музыкальное произведение складывается из семи нот или из некоторого набора их устойчивых сочетаний? В сущности, любая рефлексия о музыке начинается лишь тогда, когда подвергнут сомнению тезис, будто музыка представляет собой определенную последовательность звуков.

3. Дальнейшее исследование посвящено рассмотрению противоположного тезиса: звучащая музыка отнюдь не тождественна музыке как таковой. Не вся музыка мира озвучена, а сам процесс озвучивания на поверку часто оказывается глушением, весьма эффективным способом блокирования Музыки. Диапазон слышимой музыки изначально востребован вообще лишь потому, что он являет собой окно в иное; но одновременно эта первичная востребованность порождает неустранимые злоупотребления. Прозрачное стекло замутняется, слух фиксируется в самодостаточной рамке — обманутый слух. В результате именно обманутым слухом, понаслышке слушается привычная музыка шумового фона. Большая часть музыкального сопровождения повседневности производится взбесившимся ретранслятором, самоотключившимся от Эфира и гоняющим по кругу девальвированные созвучия с вариациями.

Звуковое оформление Музыки может оказаться своеобразным сюрпризом для композитора, что и отметил Адорно, один из немногих знатоков сути дела: «Композиторы, обладавшие великолепным музыкальным слухом, слушая в оркестровом исполнении свои произведения, нередко приходили в замешательство. Виной тому неопределенность, а также упомянутая Штокхаузеном неспособность слуха различать в сложных аккордах каждый тон в отдельности и уж тем более представлять его себе неотъемлемым компонентом определенности. На профессиональном жаргоне музыкантов это значит — необходимо точно знать, звучит ли что-то, и знать это нужно лишь в границах данного звучания. Это дает широкий простор для неожиданностей — как преднамеренных, так и тех, что требуют корректуры; l’imprevu, столь рано возникающие у Берлиоза, созданы не ради слушателя, а существуют объективно, но в то же время они доступны уху композитора еще до своего рождения»[105].

Теодор Адорно прав в том, что необходимо дополнительное знание «звучит ли что-то», и это знание есть посторонняя, хотя и важная прибавка для дарования композитора (для исполнителя же она составляет суть дарования и поэтому в такого рода знании музыкант-виртуоз способен намного превосходить композитора). Прав философ и когда говорит, что некоторые значимые моменты произведения «созданы не ради слушателя». Но он не прав в том, что эти объективные, доступные еще до своего порождения конфигурации доступны именно «уху» композитора. Как раз ухо здесь ни при чем: неозвученная глубинная музыка воздействует на органы внутренней хроносенсорики — зачаточные и крайне редуцированные в обычной структуре восприятия. Ибо глубокие нарушения хроносенсорики являются следствием и, одновременно, важнейшим условием торжества Времени Циферблатов, общей дисциплинирующей рамки, в которую вставлена (а точнее говоря, насильственно втиснута) и сама европейская цивилизация. Массированными разрушениями хроносенсорики вызвана к жизни и musica ficta (то есть практически вся современная музыка)[106], изощренная производная обманутого слуха.

4. Диапазон звуков, различаемых человеческим ухом, имеет строго очерченные пределы. Ни ультразвук, ни инфразвук («дрожь земли») нам недоступны, ибо в нашей сенсорике соответствующие датчики не представлены. Но в многообразии форм живого, у других существ, подобные датчики существуют.

Ричард Доукинс начинает свою книгу «The blind Watchmaker» с описания мировосприятия летучих мышей[107]. Их «картина мира» почти целиком находится в ультразвуковом диапазоне и при этом порождена эхо-эффектом. Летучая мышь почти непрерывно продуцирует высокочастотные сигналы, улавливая и регистрируя их отражение, и в результате перед ней предстает осязаемый, а точнее говоря, оглашенный мир. Здесь есть над чем задуматься. Если нам, людям, достаточно открыть глаза или «распахнуть уши», чтобы данность мира пришла к нам в гости или, по крайней мере, возникла на пороге, то летучей мыши необходимо кричать: если она замолчит, ее Вселенная тут же исчезнет. Представим себе, что нам требовалось бы ходить, размахивать руками, крутить головой для того, чтобы обеспечить хотя бы минимальный уровень восприятия. Или, например, фиксация зрительных образов требовала бы непрерывной внутренней подсветки…

Тем не менее летучая мышь прекрасно ориентируется: ультразвуковая данность мира обеспечивает ей свободу перемещений, пищу, безопасность и продолжение рода. Отсутствие не только избыточного, но даже и «непрошеного» восприятия вынуждает летучую мышь занимать активную жизненную позицию. В этой связи очень любопытно было бы сконструировать воображаемую философию рукокрылых. Вероятно, господствующим течением такой философии был бы ультразвуковой сенсуализм со всеми вытекающими отсюда последствиями. Скажем, наше чистое созерцание переводилось бы на язык рукокрылой теории познания как вознаграждаемое усилие. В удивительном сенсорном опыте летучих мышей никакое явление не является просто так: чтобы предстать перед эхо-лока-тором, оно должно быть вызвано. Исключение составляет бытие другого, ведь только твой собственный собрат окликает тебя непосредственно, оказываясь вещью в себе; причем, в отличие от кантовской вещи в себе, ноумен рукокрылых обладает особым способом сенсорной данности.

Вообще, ультразвуковой сенсуализм предстает как недостающее звено трансцендентальной философии Канта. Опираясь на непосредственный чувственный опыт, рукокрылые метафизики, вероятно, внесли бы коррективы в «Критику чистого разума». Они подтвердили бы, что явления суть простые производные ультразвукового крика, и принципы конституирования опыта не вызвали бы у них ни малейших сомнений. Они подтвердили бы также, что вещи в себе (ноумены) существуют объективно, однако этот их особый статус может быть сенсорно зарегистрирован. Поэтому утверждение о непознаваемости вещей в себе они отвергли бы, списав его на то, что Кант (к сожалению) не Бэтмен.

Тем не менее в споре Канта с Гегелем ультразвуковой сенсуализм оказался бы на стороне первого. Гегелевский тезис «Явление существенно, а сущность является» не выдерживает критики с позиций трансцендентальной эхолокации. Явление как таковое несущественно, ибо продуцируется простым усилием моего бодрствования. А сущность не является в общем потоке, а сама окликает меня, оповещая о возможной встрече. Ряд экзистенциальных проблем, мучительных для человека, легко разрешается с помощью ультразвуковой сенсорики. В частности, совершенно иной статус приобретает проблема Другого: в чувственном опыте эхолокации Другому не грозит овеществление, ведь по способу своего бытия рукокрылый собрат никак не может затеряться среди вещей, что сплошь и рядом случается в человеческом мире.

Но главное, что нас сейчас интересует, это аргумент относительно музыки. Для самих летучих мышей, будь они даже разумны, музыка была бы невозможна — в ней просто заключалась бы вся данность мира (то есть отсутствовала бы «не-музыка»), Топос искусства располагается там, где отступает некоторая актуальность восприятия, а в случае великого искусства устраняется вся актуальность восприятия: исчезает привилегия внеположности в смысле Мерло-Понти[108]. Музыка требует избыточного восприятия, незваного и непрошеного, она требует отсрочки от всего насущного, от всего, что обретается «в поте лица», обретается усилием оклика-вопрошания. Восприятие, побуждающее к немедленной реакции, и музыка так же несовместимы, как рабский труд и мусическое искусство.

Но если человек обладал бы дополнительным сенсорным органом, способным осуществлять ультразвуковую эхолокацию, звучащая музыка (наша мирская musica ficta) освободилась бы от значительной части своего сорного содержания. Ибо в оглашенном мире и водонапорная башня, и цветущее дерево, и треснувшая чашка присутствуют с экземплярной точностью, а не на уровне «музыкальной темы». Всякая приблизительность, находящая сегодня прибежище в диапазоне звучащей музыки, стала бы непростительной — но собственно Музыке такая чистка ее звуковой составляющей пошла бы только на пользу[109].

5. Ультразвуковые колебания расположены за крайним левым пределом доступного человеческому уху звукового диапазона. Это потенциальная сфера неслышимой ультрамузыки, отвечающая за дискретное представительство вещей. Речь идет не просто о предметности звукового образа — мы и так, как справедливо замечает Хайдеггер, слышим не скрип двери, а саму дверь. Имеется в виду неповторимость, сингулярность каждого отдельного свидетельства, получаемого в момент оглашения. Все свидетельства неслышимой ультрамузыки являются настолько вещими, что их трудно использовать иносказательно — разве что они могли бы быть ультразвуковыми аналогами объектов Дюшана или Уорхола.