придет через несколько дней, как только сговоримся о цене. Его хозяин заломил слишком высокую цену. Этот раб – лучший каменщик во всей пустыне.
Через несколько дней этот первоклассный каменщик наконец пришел. Я поднялась на крышу, чтобы посмотреть на него, и увидела того самого немого раба. Он сидел на корточках и замешивал цемент.
Приятно удивленная, я подошла к нему. Заметив мою тень, он поднял голову, увидел меня, и на лице его расцвела искренняя улыбка.
На этот раз я не позволила ему сгибаться в поклонах, а протянула руку и пожала его ладонь, показывая жестами, что благодарна ему за неожиданный подарок. Он понял, что я догадалась, от кого он был, и покраснел. Затем задал с помощью жестов вопрос: «Вкусно?»
Я энергично закивала и показала ему, что мы с Хосе все съели. Он радостно засмеялся и произнес на языке жестов: «Если зелени не есть, у вас кровь из десен пойдет».
Я была потрясена. Откуда у раба из пустыни такие познания?
Немой раб изъяснялся с помощью простых и понятных жестов. Этот универсальный язык и вправду очень удобен. Он мастерски выражал свои мысли, посмотришь – и сразу понимаешь, что он хочет сказать.
Через несколько дней на крыше уже появилась стена высотой в половину человеческого роста.
Стоял огненно-жаркий август. К полудню ядовитое солнце превращалось в извергающий магму вулкан. Я сидела дома, плотно затворив окна и двери и законопатив щели бумагой, чтобы в комнаты не просочился зной. Я сбрызгивала циновки водой, прикладывала ко лбу завернутый в полотенце лед, но все равно жара в пятьдесят пять градусов сводила меня с ума.
Мучимая этой безумной жарой, я ложилась на соломенную циновку и считала мгновения до наступления сумерек, когда начинало веять прохладой – только тогда я наконец могла выйти посидеть снаружи. Это были самые счастливые и долгожданные минуты.
Прошло довольно много времени, прежде чем я снова вспомнила о немом рабе, который работал на крыше. Я совершенно упустила его из вида. Как он перемогался в эту жестокую жару? Забыв про зной, я побежала наверх. Едва я открыла дверь, ведущую на крышу, как меня обдало таким жаром, что сразу разболелась голова. Я поспешила на поиски немого раба. На всей крыше не было ни единого тенечка, где можно было бы укрыться.
Немой раб сидел, прислонившись спиной к стене и накрывшись рваной соломенной циновкой из козьего загона, словно повалившийся на лапы старый пес-доходяга.
Я быстро подошла к нему, окликнула и начала тормошить. Солнце жгло мою кожу каленым железом. Прошло всего несколько секунд, а голова уже кружилась так, что стоять было невозможно.
Я стянула с него циновку и снова попыталась его растолкать. Наконец, он медленно поднял свое жалкое, словно готовое расплакаться лицо и посмотрел на меня.
– Спускайтесь вниз! Пойдемте вниз, скорее, – сказала я ему.
Он с трудом поднялся. Сомнение отразилось на его бледном лице; он не знал, как лучше поступить.
Изнемогая от жары, я с силой подтолкнула его. Тогда он согнулся в робком поклоне и медленно спустился по каменным ступеням. Я закрыла дверь, ведущую на крышу, и быстро пошла вслед за ним.
Немой раб стоял у кухни под построенным Хосе навесным потолком и держал в руках кусок засохшего, твердого, как камень, хлеба. Я сразу поняла, откуда этот хлеб: сахрави брали его в военном гарнизоне и крошили козам на корм. И теперь соседи, арендовавшие немого раба для строительных работ, кормили его этим хлебом, просто чтобы он не умер с голоду.
Охваченный смятением, немой раб стоял, не смея пошевелиться. Под навесом было ужасно жарко, и я позвала его в гостиную, но он уперся насмерть. Показывая на себя, на свой цвет кожи, он ни за что не соглашался переступить через порог.
Я снова перешла на язык жестов. «Мы с вами равны, войдите, пожалуйста».
Конечно, он был напуган, ведь раньше никто не относился к нему как к человеку.
Увидев, как жалок он в своем смущении, я перестала настаивать и постелила ему циновку в прохладном уголке прихожей.
Затем я достала из холодильника холодной апельсиновой воды, свежего мягкого хлеба, кусок сыра и сваренное вкрутую яйцо, которое Хосе не успел съесть на завтрак, поставила все это перед ним, а сама ушла в гостиную и закрыла за собой дверь, чтобы он мог спокойно поесть.
В половине четвертого с небес все еще струилась раскаленная лава. Внутри было жарко, как в печке, а уж снаружи – и подавно.
Забеспокоившись, что хозяева рассердятся на немого раба, я пошла напомнить ему, чтобы он вернулся к работе.
Он сидел в прихожей, словно каменное изваяние. Он выпил лишь немного апельсиновой воды и съел свой засохший хлеб. Остальное стояло нетронутым. Скрестив руки на груди, я спокойно посмотрела на него.
Он все понял. Вскочив, он начал объяснять мне жестами: «Не сердитесь, что я не ем, я лучше отнесу это жене и детям». Он показал, что у него трое детей: два сына и дочка.
Вот в чем дело! Я тут же разыскала пакет, сложила в него еду и добавила большой кусок сыра, половину арбуза и две бутылки кока-колы. Будь у меня больше запасов, я положила бы еще.
Увидев, как я наполняю пакет, он опустил голову. На лице его появилось выражение, сочетающее в себе стыд и радость. Смотреть на это было невозможно.
Я запихнула пакет в полупустой холодильник и, показав на солнце, сказала:
– Заберете это потом, когда солнце сядет. Пусть пока полежит здесь.
Он изо всех сил закивал, снова согнулся в поклоне, чуть не плача от радости, затем быстрым шагом отправился работать.
Наверняка он очень любит своих детей, подумала я. Наверняка у него хорошая семья. Иначе вряд ли бы он так обрадовался, получив немного еды. Секунду поколебавшись, я открыла коробку с любимыми ирисками Хосе, зачерпнула большую пригоршню и положила в пакет с едой.
Еды у нас и в самом деле было маловато, и дать ему я могла лишь сущие крохи.
В воскресенье немой раб тоже работал. Хосе поднялся к нему на крышу. Впервые увидев моего мужа, раб бросил работу и, перешагивая через кирпичи и выкрикивая гортанные звуки, направился к нему. Не дойдя нескольких шагов, он уже протянул ладонь для рукопожатия. Я заметила, что он сразу протянул Хосе руку, не сгибаясь в поклоне, и порадовалась за него. Когда он был рядом с нами, чувство собственной ничтожности естественным образом отступало, освобождая место для радости человеческого