утайки рассказали, что им помог человек, связанный с Русской православной церковью и поддерживающий отношения с их церковью в Америке. Почему же Адель ни словом не обмолвилась ей о существовании такого человека, мелькнуло у Сэры. И почему не обратилась к нему за содействием после того, как Линда отказалась от Вани?
Сэра познакомила этих милых людей с Ваней. Они были так тронуты Ваниной историей, что задержались во дворе, несмотря на призывы шофера, сигналившего им из машины. “Видя их искренний интерес, я выложила им все. И как Ваню заперли в психушке, и как, накачанный лекарствами и голым брошенный в кровать, он сумел остаться человеком и не потерял надежды на спасение, и как, истощенный, он вернулся в дом ребенка, и как некая англичанка, прочитав статью в газете, решила его усыновить, но месяц назад бросила его, и теперь ему угрожает новый переезд в психушку. Я рассказала им о морге на территории психушки, поджидающем очередную партию несчастных детей. Когда я дошла до российской системы, согласно которой детей с самыми незначительными отклонениями в развитии отправляют в психушки, глаза у них совсем округлились. Вот и Ване наклеили ярлык со страшным диагнозом, а все, кто с ним знаком, считают его особенным. Они и сами это поняли, едва Ваня открыл рот и начал задавать им вопросы, которые я переводила. Его интересовало все: и чья это машина, и куда они собираются ехать, и, главное, берут ли они с собой девочку.
Я рассказала им, как он заботился о других детях. Как, проявляя чудеса терпения, учил разговаривать Андрея. Как в больнице поддерживал Эльвиру, как по-братски опекает Юлю. Его сердце полно любви, и он щедро делится ею с другими.
Американцы внимали мне затаив дыхание и явно были в шоке от услышанного. Напоследок Ваня пожелал им счастливого пути и помахал рукой.
Я попрощалась с Ваней сдержанно, но сказала, что мои подруги Рейчел и Энн будут его навещать. О надеждах, связанных с проектом Марии, я намеренно умолчала. Не хватало ему нового разочарования. Что касается меня, то я всегда была ему другом, а не мамой. Вот и в тот последний день мне пришлось отчаянно бороться с собственными инстинктами, чтобы не обнять мальчика и не прижать к себе. Я поцеловала его в голову, повернулась и пошла прочь, мечтая поскорее оказаться дома, со своими детьми”.
21
Август — сентябрь 1998 года
Сила зажженной свечи
В августе Алан перевез семью в Иерусалим, однако мыслями и чувствами Сэра все еще оставалась в Москве. “Помню первые недели в Иерусалиме. Я выгуливала привезенную из Москвы собаку по оливковым аллеям местного парка, а сама все думала о Ване, который томится в доме ребенка. Я смотрела на своих детей, которые целыми днями носились на велосипедах и быстро загорели на жарком солнце, а перед глазами вставало мертвенно-бледное лицо Вани, напрасно ждущего, что придет кто-нибудь и выведет его во двор погулять. Пока мои сын и дочь привыкали к свежей питте и крупным черным маслинам, Ваня питался серыми порошковыми омлетами. Друзья клятвенно обещали навещать его, но я-то знала, что каждый из них может стать жертвой дурного настроения Адели и будет навсегда изгнан".
Сэра представила, как Ваня вместе с ними включается в иерусалимскую жизнь. В Москве она ни за что не позволила бы себе подобных мыслей. Какую бы любовь она ни испытывала к Ване, она никогда не думала о его усыновлении. Более того, всю свою энергию она направила на помощь Марии и другим энтузиастам, убежденным, что дети должны воспитываться в семье, а не в государственных учреждениях. Но теперь, вдалеке от Москвы, Сэра все острее ощущала свою ответственность за мальчика.
Каждый день она звонила в Москву. Опасность того, что Ваню вместе с пятилетними детьми отошлют в интернат № 30, никуда не девалась: малейшая задержка с оформлением документов, необходимых для его участия в проекте Марии, — и Адель спровадит его в интернат, просто потому, что ей так проще. Новости из дома ребенка были неутешительными. В последнем телефонном разговоре с заместительницей Адели та нахваливала интернат № 28 — дескать, там лучшие в Москве условия, вот бы устроить туда и Ваню.
— А сами вы там были? — поинтересовалась Сэра. — Может, там и лучше, чем в других местах, но он опять окажется под замком.
К счастью, в доме ребенка осталась женщина, ради Вани готовая на все. Вера — та самая сотрудница, что два года назад сопровождала Ваню в психушку, держала связь с Марией, которая объясняла ей, как надо действовать. Вера горела желанием помочь Ване и выполнила все инструкции Марии. Сэра позвонила Вере домой, и та с гордостью сообщила, что министерские чиновницы — те самые женщины, которые так препятствовали усыновлению Вани, — согласились на участие мальчика в патронатной программе. Это было чудо. Еще четыре дня напряженного ожидания — и дом ребенка получил вожделенную путевку.
Рейчел сдержала обещание и постоянно навещала Ваню. Сэра настоятельно советовала ей улыбаться охранникам и не забыть поблагодарить их за преподнесенный ей на прощание подарок — поэтический сборник.
Наконец-то Сэра нашла время пролистать книгу и внимательно изучить посвящение. Это был изрядно зачитанный и явно любимый томик стихов Евтушенко, популярного в 1960-х годах поэта, чьи выступления в свое время собирали целые залы. Подписал его Виталий — старший охранник, который всегда вел себя крайне официально и не разрешал Сэре уводить Ваню за ворота. Оказалось, Виталий мог быть совсем другим человеком. Его послание было исполнено благородства и доброты. Он благодарил Сэру за заботу о российских больных детях “в условиях экономического кризиса в России” и высоко оценивал ее усилия по поиску для Вани семьи и лучшей жизни. Листая на ближневосточном солнце пожелтевшие страницы, Сэра ощутила искреннюю симпатию к охранникам. Инженеры и даже научные сотрудники, в Советской России занимавшие довольно высокое положение, они в одночасье оказались выброшенными на обочину жизни. Водоворот перемен прибил этих людей к крыльцу дома ребенка, а об их новом социальном статусе свидетельствовала выданная им дешевая форма.
Но Рейчел так и не удалось передать дарителю благодарность от Сэры. Когда на следующий день она пришла в дом ребенка, охранник едва поздоровался с ней. Разговаривать он был не