– Скажи, – я услышал шепот Клеопатры, потому что комната, в которой мы стояли, была построена так, что малейшие звуки снизу доносились до ушей того, кто слушал наверху, – скажи, благородный Антоний, ты доволен моим скромным празднеством?
– Да! – ответил он громким солдатским голосом. – Да, царица. Я сам устраивал пиры и часто пировал у других, устроенных в мою честь, но никогда не видел ничего подобного. Хоть мой язык груб и я не искушен в любезностях, столь дорогих женскому сердцу, я все же вот что тебе скажу: ты была главным, драгоценным украшением этого великолепного празднества! Твои прелестные щеки были алее вина, волосы твои благоухали слаще роз, и ни один сапфир не мог сравниться синевой с твоими глазами, голубыми, как океан.
– Что я слышу? Похвала из уст Антония! Сладкие речи того, кто пишет столь суровые, как команды, послания! О, похвала такого человека вдвойне ценна!
– Да, – продолжил он, – это был поистине царский пир, хотя мне очень жаль ту великолепную жемчужину. А что же все-таки означали слова твоего астролога? Что это за ужасное проклятие Менкаура?
По ее сияющему лицу пробежала тень.
– Не знаю. Он недавно подрался и был ранен в голову. По-моему, после того удара разум его помутился.
– Мне он не показался сумасшедшим, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах, словно пророчество самой судьбы. А глаза его! Я видел, что он с отчаянием взирал на тебя, о царица Египта, огненным взглядом, как тот, кто любит и из-за своей любви ненавидит.
– Говорю тебе, благородный Антоний, он странный человек, хоть и ученый. Я иногда и сама даже боюсь его, потому что он прекрасно знает древнюю египетскую магию. Знай, что в его жилах течет царская кровь, в Египте был заговор. И однажды он замышлял убить меня. Я тогда победила его в этой игре, но не лишила жизни, потому что он знал ключ к тайнам, которые сама я никогда бы не разгадала. Мне полюбились и его мудрость, и его рассуждения о сокровенных таинствах.
– Клянусь Вакхом, я уже начинаю ревновать тебя к этому негодяю! А что теперь, о царица Египта?
– А теперь я знаю все, что знал он, и у меня больше нет причин его бояться. Разве ты не заметил, что я заставила его стоять все эти три ночи среди рабов у пиршественного стола и оглашать час летящего времени? Ни один побежденный тобой царь, которого ты проводил в своих римских триумфах, не испытывал большей муки, чем этот гордый египетский принц, стоя, опозоренный, у моего пиршественного ложа.
Тут Хармиона положила свою ладонь мне на руку и, словно жалея меня, как будто с состраданием, нежно сжала ее.
– Но он больше не потревожит нас своими предсказаниями беды, – неторопливо продолжила Клеопатра. – Завтра утром он умрет. Умрет быстро и незаметно, во сне. Никто никогда не узнает, какая судьба его постигла. Я так решила. Да, благородный Антоний, это решено и будет исполнено. Я отдала распоряжение. Даже сейчас, когда я говорю об этом человеке, мое сердце сжимается от страха. Мне даже хочется отдать приказание сделать это прямо сейчас, потому что я не могу свободно дышать, пока он жив. – Она подалась вперед, собираясь встать.
– Оставь это на утро, – сказал Антоний, взяв ее за руку. – Солдаты пьяны, поэтому могут что-нибудь не так сделать. Да и мне его жаль, не нравится мне, когда людей убивают во сне.
– Быть может, утром сокол расправит крылья и улетит, – задумавшись, ответила она. – У этого Гармахиса острый слух, и он может призвать себе на помощь потусторонние силы. Что, если и сейчас он разумом слышит, что я говорю? У меня такое чувство, будто я слышу его дыхание рядом с собой. Я могла бы тебе рассказать, что… Впрочем, забудем о нем. Благородный Антоний, будь сегодня моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она давит мне на лоб. Осторожнее, не оцарапай… Вот так.
Он снял с ее головы урей, она тряхнула головой, и ее плечи точно плащом укрылись тяжелыми волнами темных волос.
– Возьми свою корону, царица, – тихо произнес он. – Возьми ее из моих рук. Я не лишу тебя ее, нет, я скорее надену ее так, что она будет еще крепче держаться на твоей прелестной головке.
– Что означают слова моего повелителя? – спросила она, улыбаясь и глядя ему прямо в глаза.
– Что означают мои слова? Все очень просто. Сейчас объясню. Ты прибыла сюда, повинуясь моему повелению, чтобы снять с себя определенные политические обвинения. И знай же, что, если бы ты была кем-то другим, ты бы не уплыла отсюда, чтобы продолжать царствовать на берегах Нила, ибо я не сомневаюсь в том, что обвинения эти не напрасны. Но ты такая, какая ты есть – и никогда еще природа не одаривала женщину более щедро! – и потому я прощаю тебе все. Твоему очарованию, твоей красоте я прощаю то, чего не простил бы ни добродетели, ни любви к отчизне, ни почтенному возрасту. Видишь, какая великая сила заключена в женском уме и в женских чарах, из-за которых цари забывают свой долг, и даже богиня правосудия Юстиция приподнимает с глаз повязку, прежде чем опустить свой карающий меч. Возьми же свою корону! Теперь это моя забота, о царица, следить, чтобы отныне эта тяжелая корона не тяготила тебя.
– Слова, достойные истинного царя, о благороднейший Антоний, – ответила она. – Твои речи милосердны и великодушны, как и подобает речам властелина мира. А что до моих прегрешений в прошлом – если прегрешения такие были, – я скажу одно: в то время я не знала Антония. Ибо кто, зная Антония, стал бы злоумышлять против него? Разве хоть одна женщина сможет поднять меч против того, кого все мы, женщины, должны почитать, как бога? Против того, за кем наши сердца следуют, будто цветы за солнцем? Могу ли я сказать что-нибудь еще, не преступив запретов гордости и границ женской скромности? Разве что только одно: венчай мою голову этой короной, великий Антоний, и я стану носить ее как дар от тебя, ибо дарованная тобой корона вдвойне дороже, и я клянусь: отныне она будет служить тебе. Я – твоя подданная царица, и в моем лице весь древний Египет, которым я правлю, клянется в верности и склоняет голову перед Антонием триумвиром, который станет Антонием императором Рима и царственным властителем Кемета!
Он возложил корону на ее локоны и замер, любуясь ею, очарованный теплым дыханием ее живой, цветущей красоты. А потом он совсем потерял над собой власть, схватил ее за руки, притянул к себе и, трижды поцеловав, произнес:
– Клеопатра, я люблю тебя, моя прекрасная, мое божество! Люблю так, как никогда раньше никого не любил. – Она с мягкой улыбкой отклонилась, будто пытаясь высвободиться из его объятий, и в этот миг золотой венец, изображающий священных змей, упал у нее с головы, так как Антоний не надел его, а лишь возложил, и укатился за пределы освещенного светильниками круга.