Но Игнатий Лойола поправил дело, попросившись на место покойного и, в качестве наследника, устроив ад лучше прежнего. Нельзя не сознаться, что эта злая поэмка куда остроумнее и действительнее русского «Воскрешения Ада», написанного приблизительно на ту же тему Л. И. Толстым с какою-то совсем не толстовскою грубостью и аляповатостью… Это едва ли не самая неудачная из всех толстовских сказок.
Черт не только умер, но в Германии Вильгельм Гауф, во Франции Фредерик Сулье издали «Замогильные записки Черта»…{447} Requiescat in расе!
Так, в торжестве цивилизации, ведомой наукою, оправдалось слово древнего Вергилия:
Счастлив тот, кто причину явлений познал, — тем поверг онУжас себе под пяту и напрасные рока угрозы,И уж ничто ему жадного шум Ахерона….
Подобно тому как романтически настроенные круги общества неохотно верят смерти некоторых исторических лиц, что не раз вызывало подлоги и самозванства, так немало еще людей в современном мире, которым очень не хочется поверить в смерть такой важной исторической особы, как дьявол, и за неимением других проявлений эти добрые люди пытаются открыть его деятельность в явлениях животного магнетизма и мошенничествах спиритизма. Католическая церковь, словно нарочно для того, чтобы оправдать смешные стихи Беранже, особенно старается о поддержании жизни нечистого. В конце прошлого столетия сам папа Лев XIII публиковал нечто вроде пылкой молитвы к архангелу Михаилу, чтобы он снова взялся за страшный меч свой и, бросив военный клич на все четыре стороны ввысь и вниз от Млечного Пути, еще раз вышел бы в поле помериться со старым врагом, которого он не доконал в первый раз, и тот теперь опять, дескать, мутит умы, и пора выбить у него дурь из головы. Итальянские газеты недели две издевались над папским воплем. Кардуччи спросил:
— Уверен ли святой отец, что старый архангел еще жив и в силах?
Артуро Граф отвечал:
— Святейший отец! Я не знаю, какой ответ на ваше приглашение последовал свыше, но — к чему тревожить покой доблестного небесного воина? Дело, начатое Христом восемнадцать веков назад, закончила цивилизация. Она победила ад и навсегда искупила нас от дьявола.
Именно этими выразительными словами туринский профессор и закончил свою знаменитую книгу «О дьяволе», положенную мною в основу этого сочинения.
1909–1913
Анджей Иконников-Галицкий
«МОСКОВСКИЙ ФАУСТ» И ЕГО ЧЕРТ
Александр Амфитеатров — не великий писатель. И не великий мыслитель. Если принять за «первый ряд» в современной ему русской литературе таких богатырей, как Чехов, Горький, Бунин, Куприн, Булгаков, Платонов, то наш Александр Валентинович окажется даже не во втором ряду, а разве что в третьем. Его литературная фигура выглядывает из-за спин Петра Боборыкина, Леонида Андреева, Дмитрия Мережковского, Николая Гарина-Михайловского, Дмитрия Мамина-Сибиряка, Викентия Вересаева и других литераторов почетного «второго ряда». Да и в своем массовом, но не престижном «третьем ряду» Амфитеатров-беллетрист был бы не особенно приметен среди собратьев по перу, коих перечислять можно разве что в алфавитном порядке: Абрамов, Авдеев, Авенариус, Аверкиев, Альбов, Андреевич, Ардов, Арцыбашев… Был бы — если бы не одно «но». Эти, идущие по алфавиту, прочно забыты, и вспоминать о них, кажется, не собираются ни издатели, ни читатели. А Амфитеатров вдруг, через семь десятилетий после смерти, оказался востребован. С чего бы это?
Пользовался ли Амфитеатров известностью при жизни? Безусловно. Можно ли назвать эту известность писательской славой? Едва ли.
В советское время об Амфитеатрове редко вспоминали, а если и вспоминали, то в уничижительно-бранном тоне. Как же, бульварный писака и мелкобуржуазный публицист, к тому же еще «белой акации цветы эмиграции»! Историки литературы и литературные критики дореволюционной поры отзывались о нем устало-пренебрежительно, примерно так, как, рассказывая о роскошном обеде, упоминают какое-нибудь незатейливое, но непременное блюдо. «Коньяк был „Отар“, шампанское „Моэт“, черная икра, перепела, устрицы… ну да, еще икра баклажанная, то да се…» Многие вообще не удостаивали упоминания. Такая, скажем, акула критического пера, как А. М. Скабичевский, в «Истории новейшей русской литературы», разбирая по косточкам всех литераторов 1880—1890-х годов, ни слова не пишет об Амфитеатрове. С. А. Венгеров в «Очерках но истории русской литературы» высказывается о нем кратко: «И ряду этих выходцев (речь идет об авторах одиозной в глазах тогдашней „прогрессивной“ интеллигенции суворинской газеты „Новое время“ — А.И.-Г.) есть только одно исключение — талантливый фельетонист Александр Валентинович Амфитеатров (родился в 1864 году). Он больше по легкомыслию и отсутствию в обществе ярких настроений, чем по органическому сродству, примкнул к „Новому времени“ и уже в конце 90-х годов резко порвал с ним всякие связи, для того чтобы в „России“, а затем в „Руси“, а в наши дни и в заграничном „Красном знамени“ выступить горячим борцом за освободительное движение». Отзыв, по сути, убийственный: Амфитеатров — не писатель, а талантливый, но легкомысленный фельетонист, к тому же меняющий убеждения как перчатки. Примечательно, что всезнающий профессор Венгеров перепутал дату рождения Амфитеатрова, омолодив его на два года.
Столь же кратки литературные справочники. Дореволюционный словарь Брокгауза и Ефрона дает нашему герою сдержанно-противоречивую оценку: с одной стороны, он «журналист плодовитый и отзывчивый; блестящий и колоритный стилист», «написал длинный ряд интересных повестей, рассказов и драм», с другой — в этих бесчисленных сочинениях «легкость манеры преобладает над художественною выдержанностью». Ну, а советские словари сообщают с нескрываемым презрением: «Бульварные приемы Амфитеатрова способствовали широкой популярности его, особенно в мелкобуржуазных слоях»; «Амфитеатров — типичный представитель той части буржуазии, которая революционна в словесных упражнениях, причем упражнения эти не отличались излишней принципиальностью».
Писатель Иван Шмелев не без некоторой доли ехидства похваливал язык бесчисленных его романов — «живой, с русской улицы, с ярмарки, из трактира, из гостиных, из „подполья“, из канцелярий, от трущоб». Беллетрист и критик Александр Измайлов поругивал: скачет Амфитеатров по верхам, «бегом через жизнь, не давая ее углубленной трактовки». Иные говорили, что он — как Эмиль Золя, другие тут же поправляли: «маленький русский Золя». Алексей Сергеевич Суворин, творец репутаций, как-то обмолвился: «Что и говорить, человек талантливый, но уж не бог весть что такое. Ему под сорок. А сделал он мало». Злоязычный Виктор Буренин, первое перо «Нового времени», по словам Суворина, называл Амфитеатрова «талантливым, но глупым». А «матерый человечище» Лев Толстой, если верить тому же источнику, отказывал нашему герою и в талантливости.
Особенно интересны отзывы Чехова об Амфитеатрове. Их судьбы чуть-чуть пересеклись и в этом пересечении успели бросить друг на друга весьма поучительные отблески. Антон Павлович и Александр Валентинович, почти ровесники, вместе начинали литературный путь в юмористических журнальчиках 1880-х годов: в «Будильнике» у Николая Петровича Кичеева, в «Осколках» у Николая Александровича Лейкина. Оба вскоре завоевали, как забавники-фельетонисты, известность — не слишком почетную, правда, напоминающую отчасти известность модных куртизанок. Чехов тогда был проникнут идеей коллективного писательства. В письме собрату по перу Владимиру Тихонову (1889) он формулировал это так: «Я… верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет ни „слоном среди нас“ и ни каким-либо другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а „восьмидесятые годы“, или „конец XIX столетия“. Некоторым образом артель». Что это, если не апология литературных принципов «третьего ряда»?
Прошли годы. Чехов стал великим при жизни, всеобщим умом, честью и совестью, а за Амфитеатровым закрепилась репутация поверхностного борзописца и бойкого фельетониста, успешного артельщика литературы. Пройдут еще десятилетия, и Чехов будет отлит в бронзе, вписан отдельной главой в учебники русской словесности. Амфитеатров переживет Чехова на 34 года, но также переживет и собственную известность и надолго будет вычеркнут из списков литературных знаменитостей.
За три месяца до своей смерти Чехов, вдыхавший в Ялте последние порции целебного крымского воздуха, получил от Амфитеатрова письмо, трогательное, как всякое обращение здорового к умирающему, и две статьи, напечатанные в газете «Русь», — одна про Московский художественный театр, другая — про чеховский «Вишневый сад». Ответ Чехова проникнут дежурной вежливостью с хорошо дозированным радушием. Статьи он прочел «с большим удовольствием». «От этих ваших рецензий так и повеяло на меня чем-то давним, но забытым, точно вы родня мне или земляк…» Чехов любил делать людям приятное. Однако в письме жене, Ольге Леонидовне Книппер, годом раньше он высказался прямее и безнадежнее: «С Евлалией (так Антон Павлович то ли по ошибке, то ли с сознательной иронией называет жену Амфитеатрова, Иларию Владимировну, по сцене Райскую. — А. И.-Г.) я знаком, знаю ее. Статьи ее супруга читаю иногда в „Русском слове“, но пока они мало интересны». Это «пока» в применении к< сорокалетнему писателю — почти приговор.