Читать интересную книгу AMOR - Анастасия Цветаева

Входит прораб. Он за Морицем. Что‑то случилось. Мориц проходит по комнате быстро, однако бросив в её сторону зоркий, мгновенно что‑то учетший, взгляд.

Восемь часов, девять часов, все‑таки — десять. Он входит, усталый. Лицо в резких тенях.

— Авария! Обвиняют не того, чья вина! Частично только — пока! — удалось защитить невиновного… Сук–кины дети! Главный бой завтра… Ну, я докажу им, кто виноват! — Вы — шутите! — кричит он, обращаясь ко всем, ни к кому, к кому‑то, с кем прерван его разговор. — Человека бы в два счета — уничтожили! Лгут, сук–кины дети! В глаза! Ну, не на такого напали! Сами, понимаете, творят беззакония, предупреждал, доработались!.. Устал — смертельно! Выпить что‑нибудь — чай, кофе — есть?

Ника вскакивает — нести еду, когда входит помначальника пожарной охраны.

— Я составлю акт, — говорит он повышенным тоном, — Вы что думаете? Акт о состоянии печей в вашем бараке! И печи я запечатаю! Печь не в порядке, а вы — как вечер, так топить её? — И он ещё повышает голос.

Матвей стоит, растерянно Аереводя глаза с пожарника — на Морица.

— А кто не прислал печника трубу починить, печь проверить? — кричит Мориц — он стоит маленький, перед высоким пожарником — но это Давид перед Голиафом, — вы на своих печников акт составьте! Вы за своих мастеров отвечаете! Сукины дети что‑то привязывают проволоками — им показываешь, тычешь их носом — хоть бы один кирпич тронули, тунеядцы! Я на вас подам начальнику охраны! Через час вас к нему вызовут! И печи вы не закроете…

Мориц пулей вылетает в ночь.

— Поесть не дали! — (сокрушенно, Матвей, было испугавшийся насчет печи, — радешенек) — Небось не закроют! — говорит он вслед вместе с Морицем исчезнувшему пожарнику. — Ну и молодец он у нас! Я таких и не видывал!..

Мориц возвращается через час.

— Пришел, а главный их спит, зараза! Ну, я ему кота погонял! Печь не запечатают, только сегодня — ветер! — просят печь не топить… С утра пришлет печника.

Он садится за стол, но от усталости уже и чаю не хочет. В нервном подъеме он рассказывает, как представитель не соглашался на условия, какой был скандал — но все‑таки удалось все уладить. "Не уступил ни одного пункта, чего ради?! Подписали как миленькие!"

Затем он поворачивается к Толстяку:

— А наше дело, надеюсь, устроится. У меня есть одна идея — давно уж она созревала — переформировка бюро с расширением штата. Удочку я в Управлении закинул, обещали меня поддержать! Иначе мы задохнёмся от объема работ. Хоть ещё одну единицу — сметчика!

…Скоро полночь. Ника сидит за столом. Мориц садится напротив, за бывшим столом Евгения Евгеньевича. Яркий свет. Ника кончает проверку ведомости по пакгаузу.

— Вы что‑то хотели сказать мне? — мягко говорит Мориц. — Вы все тут без меня переволновались. Напрасно! Это есть такая манера — пускать слух о ещё нерешенном и всех всполошить… я, конечно, не могу обещать, потому что я не на все сто процентов уверен, но я почти совсем убежден, что мне все это удастся уладить. Правда, может случиться, что между расформированием этого штата — если оно будет! — и утверждением нового штата будет маленький промежуток, но тогда временно вас переведут…

— …Далеко?!

— Не далеко! — восклицает невинно Мориц. Ника печально улыбается, как старшая.

— Я совсем мертвая, — говорит она, — или, верней, как пьяная… я так, так устала! Только потому, что вы — здесь, мне не страшно. Когда вас нет — я сразу забываю, какой вы… Когда я вас вижу — я не верю, что есть что‑нибудь, чего вы не сможете сделать! Вы как капитан из "Тайфуна". Как Кройзинг! Вы помните — "Испытание под Верденом"?

— "Воспитание", Ника, — добро поправляет её собеседник.

Он улыбнулся. Он чертит карандашом по столу.

-— Все устроится, увидите…

Он встаёт.

— А теперь я должен идти разбирать дальше это дело с аварией…

Она осталась в бюро одна.

Это давно шло об руку с Морицем — и подавить его было нельзя — презрение к неприспособленности, к отсутствию потенциала жизненного престижа.

Никин романтизм раздражал своей беспомощностью, хотя и вызывал — в отдельных случаях — уважение бескомпромиссностью. Кидаясь от одного заработка — к другому, она сумела до зрелых лет не выбрать окончательную специальность. Зная несколько языков, качалась между преподавательской деятельностью — и переводами.

На другой день к обеду Мориц не входит — вбегает. На нем лица нет. Он швыряет портфель. Кричит:

— Сокращают бюро, где пять человек и столько работы — и не трогают финчасть! где — "мертвые души"! А ценных людей — в этап?!

Он вдруг смолкает, споткнувшись о Никино выражение лица.

— Я им прямо сказал! Подаю в Управление рапорт! На них, поименно!

Ужас, охвативший Нику — на мгновенье, но нацело переходит с размаху в то, что зовётся — "счастьем": во взгляде Морица она прочитала подлинное волнение, что её (ведь не за Толстяка он "переживает"!) сократят.

Мориц не обедает, не слушает зов Матвея. Он уходит и приходит с людьми в Управление на экстренное совещание. Он возвращается вечером и входит, смеясь. Кидает пальто и на него мальчишеским жестом — "кепи.

— Сук–кины дети, сволочи! — говорит он без запятой. — Дело дошло до начальника Управления. Фонды сметного бюро — поднялись!

Мориц подбирает со скамейки кота Синьора и, гладя его черный блеск на синем френче, скрипичным движением аккомпанируя себе, продолжает:

— Температура в Управлении — повысилась! На сегодня — штат группы остается в силе! Подписал начальник и пом. начальника Управления! Назавтра начинаю расширять штат! Хватит ночами сидеть: требую сметчика и двух чертежников! Чай есть? Голова трещит…

Чайник дрожит в руке Ники.

— Капитан из "Тайфуна", — говорит она себе немо, не подымая глаз.

Вечером, зайдя в барак, где было сто женщин, Ника, в уголке, рядом с красивой и умной уголовницей, слушала её рассказ:

— Увел он меня от мужа моего — понимаете? Увел!

Ника рвется сказать, что женщина — не овца, что её нельзя "увести", — но, глядя в жёсткие черты соседки, понимает, что спорить с ней — не поможет: уверена в своей правоте! Решает молча глотать всю эту несуразицу и неправду. Слушает.

— И два года я с ним жила. А потом — загулял. Загулял, понимаете? Меня от мужа увел, а сам… меня!

— Вы любили его? — втискивает Ника свое — в ей чужое. Чтобы понять!

— Мужика любить? А за что? За то, что гулять пустился? Бабу его я видела — ничего себе, из себя подходящая. Он и вещи забрал, к ней перебрался. И квартиру, говорит, с тобой разменяем, двухкомнатная у нас с ним была. Во мне все кипит, ну, ничего, сдержала себя. Говорю: "Перебирайся к ней! Мне твоего ничего не надо. Забирай все! Только вечером зайди ко мне, попрощаться. Раз уж так нам с тобой не ложилось — хоть по–человечески попрощаться! Ужин сготовлю — в последний раз…" Подивился он, обрадовался: "Добрая ты, я всегда знал!" Приходит. У меня стол накрыт, вино, угощение, чин чином. "Ну, говорю, коль не судьба нам с тобою, — выпьем за нашу любовь!.. И стакан поднимаю. И он — свой. "Чокаемся?" — это я ему. В левой руке — стакан. Он как взглянул на меня — яиз правой — заготовила — полную горсть стекла набитого — раз ему в его бесстыжие… Как закричал, стакан уронил, обоими кулаками глаза зачесал — ну и втёр… "Вот, — говорю, — тебе на прощанье…" И ослеп. Ну, а баба его — донесла на меня. Срок дали, три года. Как освободилась — поехала я в город ихний. Хожу мимо дома их взад и вперёд. Вижу — идёт; девочка махонькая водит его гулять за руку. Так во мне все забилось — вспомнила, как он меня от мужа увел! Иду мимо него, и что‑то сказала. Голос узнал! Аж задрожал — а мне только и надо было, увидеть! И как она, сука, узнала, где я у людей ночевала? Арестовали меня, как без прописки, и судили, пять лет. Вот я у вас оказалась. Ничего, срок закончу, съезжу к ним, попляшу на её могиле — и назад, с большим сроком, в лагерь, в родной дом…

Ника слушает во весь слух, силясь понять. В другие дни такая красивая, милая в обхождении, обаятельная… Дивится Ника силе характера, злобе, смотрит во все глаза…

Как найти слова, чтобы её поколебать в этом решении? Пусть бы свою жизнь пожалела… Но Ника не первый год в лагере, и от мужиков такие слова слыхала… Не примет обратных слов! Простилась с красавицей, не сумела помочь. Другой мир!..

А через несколько дней переброска?.. В пересыльной тюрьме — все с большими сроками…

Женщина, очень старая, с благообразным лицом, жесты — прямо в Малом театре, классика! Ника села рядом на нары, слушает.