презентовала Mac, после чего персональная компьютеризация начала победно шагать по медиасфере. До 1984-го небольшой конгломерат международных компаний типа IBM, Honeywell-Bull и GE определял то, как общественность представляла себе компьютеры: они создавали стерильные корпоративные мейнфреймы, куда вставлялись перфокарты, а данные хранились на пленке. До 1984 года компьютеры использовались крупными бюрократиями для подсчета и контроля населения и еще не успели избавиться от своих милитаристских корней. Радикальная критика со стороны идеи персонального компьютера в ту пору целилась в тотальность машины. Мы все были прицеплены к нашим терминалам, подключившись к Мейнфрейму Большого Папочки [329]. Теперь, спустя тридцать лет, компьютер снова превратился в идеальный технический инструмент в руках холодного военного аппарата безопасности, который работает на выявление, идентификацию, выбор и, в конце концов, уничтожение Другого. АНБ при активной поддержке Google, Facebook, Microsoft и союзных разведывательных служб достигло «тотальной информированности». В тот момент, когда ПК исчезает с наших столов, гигантские и невидимые дата-центры заменяют их в нашем коллективном техно-воображаемом. Добро пожаловать обратно в Мейнфрейм.
Турецко-американская веб-социолог Зейнеп Туфекчи так пишет о новом положении дел: «В дизайне сегодняшних цифровых инструментов сопротивление и слежку нельзя отделить друг от друга, и осмысление этого – один большой вопрос. Часто говорят, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Если это так, то мы все – эти генералы. Наше понимание угроз, которые в себе таит слежка, фильтруется через мысли о прошлых угрозах свободе» [330]. Она призывает обновить наши ночные кошмары, и стоит отнестись к этому призыву серьезно. Можем ли мы до сих пор толковать наши кошмары с помощью фрейдистских методов, основанных на древнегреческих мифах, и если можем, то как? И в каком смысле не можем? В эру смартфонов архетипические слои были перепаяны и мутировали в околоколлективное технологическое подсознание. Мы никогда не видим сны в одиночку. Цифровое вытесняется в сферу подсознательного. Субъект-как-пользователь, создающий селфи, больше не может толком отделить реальное от виртуального, здесь от там, а день – от ночи. Что есть рост гражданского влияния в эпоху беспилотных автомобилей?
В конце 2013 года издательство Чикагского университета выпустило третий том своей серии Trios. Он называется «Excommunication» – «Отлучение» – и включает три объемных эссе нью-йоркских теоретиков медиа Алекса Гэллоуэя, Юджина Такера и Маккензи Уорка, которые были написаны как раз незадолго до дела Сноудена. Все трое – звезды теории, принадлежащие к цифровому поколению девяностых [331]. Они стали соавторами вступления к этим трем «исследованиям медиа и медиации», которые начинаются с недовольства тем, что «новые медиа» стали пустым означающим: «Одной из идей, которая нас объединяет, является желание перестать добавлять приставку „новые медиа“ к существующим вещам». Как утверждал один из слоганов 1990-х, новые медиа не подключены, а в отключке. Или, используя теоретический жаргон 1980-х, новые медиа перешли из своего шизоидного и революционного состояния в параноидальное и реакционное. Моде конец, какой там следующий хайп? Однако как в таком случае справиться с останками Вопроса Медиа? Мы знаем, что этого вопроса «больше нет», но он при этом никуда не исчезал. Традиционные медиа были нейтрализованы, kaltgestellt, и потому не таят угрозы правящим классам? Потеряли ли они свою ауру из-за того, что все было переведено в цифровой формат? Неужели контент волнует только джихадистов вроде тех, кто расстрелял редакцию Charlie Hebdo? Можно ли считать публичной публикацию, когда мы просто жмем на кнопку submit, после чего наш файл напрямую сохраняется в частной базе данных? Короче говоря, что мы приобретаем, когда избавляемся от понятия медиа и заменяем его, например, сетью?
В немецком контексте этот вопрос звучал бы так: что есть теория медиа после Фридриха Киттлера? Этот вопрос уже давно витает рядом. Тот факт, что исторический подход к нему в виде медиаархеологии преуспевает как дисциплина, еще ни о чем не говорит. Можно ли говорить о новом поколении, которое выросло с постмодернизмом, возмужало в эру цифровых сетей, начавшуюся после холодной войны, а сейчас вступает в свои права? Но права на что? Можно говорить о том, что пик спекулятивной теории медиа пришелся на 1980-е, а все остальное было вопросом реализации – скучные и предсказуемые коллизии с существующей политэкономией глобального капитализма. В чем состоят права и границы сегодняшней теории медиа? Осталось ли что-либо от нее? Зигфрид Зелински был одним из немногих теоретиков, которые серьезно отнеслись к последствиям той ситуации, при которой теория медиа лишается своего объекта исследования [332]. Готовы ли мы передать останки «новых медиа» социологам, кураторам, историкам искусств и представителям digital humanities? Может быть, мы способны на более оригинальные и плодотворные акты появления и исчезновения, о которых пишет трио? Готовы мы ли к новым видам высвобождения и маскировки посреди новой нормы?
Книгу «Excommunication» можно интерпретировать по-разному. С одной стороны, сам факт появления такого трио может знаменовать собой начало нового тренда. Готовы ли теоретики новых медиа стать новым поколением публичных интеллектуалов, следуя за Евгением Морозовым? Впрочем, о «зарождающейся» нью-йоркской школе теории медиа говорить сложно. Это было бы отличной новостью, но пока ничего такого не происходит. Наличие каких ингредиентов позволяет говорить о школе? Программы? Солидное финансирование? Институциональная власть? Влиятельные позиции в академии? Ничего этого пока нет. Вместо постоянных сравнений Нью-Йорка с Лос-Анджелесом, Парижем и Берлином в их отношении к глупой маркетинговой логике неолиберального университета, лучше вернуться к модели XVIII века, когда философия представляла собой переписку, которая сегодня осуществляется через рассылки, форумы, блоги и Twitter. Выбери свою платформу и следуй за идеями этого трио по всей цифровой территории.
Должна ли теория медиа объяснять мир? Нью-йоркская троица, кажется, рассталась с этой идеей. Они не только сомневаются в самой возможности сделать свое исследование объектом дискуссии, но и не уверены в том, что теория может раскрыть правду о наших технологических объектах и процессах, особенно сегодня, когда пользователь как точка ввода данных больше не может провести границу между человеческим телом с его метафизическим уровнем и сетевым аппаратом. Как пишет Алекс Гэллоуэй, герменевтика находится в кризисе, но что это значит в контексте «новых медиа»? «Зачем затыкать дыры в человеческом сознании, когда нейронауки могут сами решать, что думать людям? Зачем пытаться интерпретировать картину, когда значение имеет только ее цена на аукционе?» [333] Как уже отмечалось в 1990-е, теория медиа в основном была спекулятивной и старалась транслировать свои концепты в будущее, чтобы потом в какой-то момент сорвать на этом куш. Еще двадцать лет назад большинство работ о медиа не могли сделать объектом