Читать интересную книгу Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

Мы подошли к дверям старой гостиницы; я взял свой ключ, и мы не спеша поднялись наверх, держась за руки. Она хихикнула, оглядев комнату:

— Как это похоже на тебя, селиться в таком номере. — Она подошла к грязному окну и посмотрела на листву. Пошёл дождь, даже не дождь, а ливень. — Помнишь испорченный пикник на Акрополе, когда небо, казалось, извергало потоки жидкого стекла и от наших следов на мраморе шёл пар?

Она скинула туфли и легла рядом со мной, подложив подушку под затылок и закурив сигарету. Не хватало только горящей свечи и иконы. …Иконы, галерея коллективного чувствительного. Они виделись мне сквозь дрёму. («Нет Бога и нет Замысла: и когда это признаешь, начнёшь осознавать себя»?) Она спокойно лежала, полуприкрыв глаза. Я вновь проник сквозь холст, внешние погребальные покровы боготворимой мумии. Прежде всего нельзя мифологизировать страстную тоску.

Я нашёл её руки и сжал их; мы лежали в полудрёме, каждым вздохом воссоздавая, как археологи, давно погибшее прошлое. Таинственные щелчки и свист маленьких сов; горы листвы, неуклюже летящие в парках. Фирма была как одно из тех произведений искусства, которые гибнут оттого, что автор не может остановиться, стремясь довести его до совершенства. («Высшее счастье немногих гениев в том же, к чему стремится природа, большая аристократка».) Белых мышей, которых я препарировал, держали в голоде, мучили от имени науки — как сказал бы Маршан; некоторых людей можно убедить лишь кровопусканием. Я нежно поцеловал её в затылок и лежал расслабленно, подрёмывая возле неё, пока её милый голос продолжал тихо и мёдлительно говорить.

— Это ужасно, чувствовать, что ничего уже не будет в жизни — что нет ничего неизведанного, что ждало бы тебя впереди: всё то же, повторяющееся в новых комбинациях — и только подтверждающее твою несостоятельность. Жизнь идёт по нисходящей, ты живёшь посмертной жизнью, кровь холодеет, ничто не заставляет сердце биться сильней. — Она прижала мой палец к своему запястью, чтобы я почувствовал медленный спокойный пульс. — И всё-таки на этом пути есть такое благое место, где огромное новое понимание может выскочить, как лев из придорожных кустов, и растёрзать тебя.

Тихие вздохи, молчаливые паузы, мы словно приняли наркотик: без помощи секса мы возвратились к доисторической форме старомодной близости.

— Ты можешь сказать, что это моё проклятие, потому что я мало кому принесла утешение, а некоторым принесла горе. Не умышленно, но просто потому, что наши жизни пересеклись. Взять Ипполиту — я была вынуждена обманывать её. И других, как беднягу Сиппла. Каждый раз, бывая в Полисе, я навещаю его, вроде как чтобы искупить вину, хотя мы никогда не упоминаем о моём брате.

— А что же Сиппл?

Она встала, зевая и потягиваясь, чтобы сесть перед зеркалом, сняла парик и принялась осторожно его расчёсывать.

— Я думала, ты знаешь о том юноше; это был мой брат, мне пришлось убить его.

Это было как гром выстрела в тихой комнате. Она, улыбаясь, обернулась ко мне с выражением терпеливой откровенности.

— А весь позор пал на бедного Сиппла. Ты знаешь, он слепнет. Теперь он дегустирует запахи. Ему наносят на его маленькую ручку мазок духами, и он говорит, что ещё нужно добавить. Среди прочего, он готовится принять католическую веру.

— Но почему, Иоланта? Что на него нашло?

— Всё это грустно — чтобы не позволить моему отцу взять вину на себя; тот был человеком очень вспыльчивым, горячим и поклялся наказать Доркаса. Перед образом Девы, понимаешь. Я знала, что он будет вынужден сделать это, хотя бы из-за своего обета. Я не могла позволить ему уйти в могилу с сознанием вины — человеку шестидесяти пяти лет. Поэтому я и вмешалась, чтобы оградить его; а Графос помог всё замять. Думаю, идея искупления на деле во многом порождена самомнением — кто знает?

— Как стрелы необходимы ранам, которые они наносят!

Она вернулась к кровати, прикурила сигарету и вложила мне в губы; так мы долго курили, глядя друг на друга.

Потом она заговорила о смерти отца. По крайней мере, он не знал, что она сделала ради него. Я живо представлял себе всю картину — маленький домишко с паутиной по углам, столом и тремя стульями у очага. Умирающий крестьянин борется со смертью от столбняка, медленно складываясь пополам, как нож.

— Ты когда-нибудь слышал, как человек вопит сквозь стиснутые зубы — вопит нечеловечески, как бешеный медведь?

И идёт, спотыкаясь, сшибая мебель. Он не сдавался, боролся со смертью за каждый дюйм. И застыл в такой странной позе. Словно пытался снять слишком тесные сапоги. Потом чадящие свечи; но даже мёртвый, он не желал ложиться. Каждый раз, когда его укладывали, он вскакивал, как чёртик из табакерки. Вопли деревенских. Но ничего не помогало, он не ложился в гроб. Наконец пришлось позвать деревенского мясника, разъять ему кости, как индейке, чтобы можно было закрыть крышку. У Иоланты пот выступил на лбу, она ходила взад и вперёд у подножия кровати. Ему перевязали руку лентой, зелёной лентой, перед тем как мясник пустил ему кровь. Её было так много в старческой, высохшей руке.

— Понимаешь, он не хотел сдаваться. — Она помолчала, потом продолжила рассказ: — Домишко ещё стоит, он мой, но у меня не хватает духу вернуться туда. Я оставила его, как был, ключ в дыре под колодезной плитой — да ты помнишь, правда? Если попадёшь в те края, заглянешь, скажешь мне, как он там? Во мне ещё достаточно греческого, чтобы чувствовать, что когда-нибудь, в старости, я могла бы возвратиться туда — но как? Кто-то должен очистить его для меня от этой дьявольщины. Феликс, если бы ты сделал это, я была бы тебе благодарна. Сделаешь?

Она сказала это так серьёзно, таким умоляющим тоном, что я ответил в своей беззаботной манере: да, сделаю. Но, конечно, теперь в этом нет смысла — слишком поздно, как всегда.

— А пока я здесь, — сказала она с горечью, — самая красивая женщина в мире, как меня называют. О Боже!

Теперь она недостижимо далеко, растворилась среди теней времени; лишь её маски сохранились в жестяных коробках с фильмами, сваленные в чуланах обанкротившихся компаний. Теперь Иоланта стала необъяснимой волной грусти, которая обдаёт меня всякий раз, когда я вижу полоску синего неба Греции или когда опускается над Плакой прекрасный вечер. А тогда — ужас и печаль в её голосе испуганного ребёнка, когда она сказала: «Смотри» — и, рывком распахнув дешёвый корсет, показала забинтованные груди, обложенные хирургической ватой и оттого пухлые, как горячие булочки.

— Я ещё не до конца вылечилась.

— Рак? — воскликнул я, но она отрицательно покачала головой.

— Пока, по крайней мере, нет. Всё ещё нелепей. В прошлом году в Голливуде стали применять новый метод поднятия увядающей груди — введение жидкого парафина. Все просто помешались на этом. Но мне это пошло во вред, хотя я не единственная, кто решился на эту операцию, Феликс.

Со словами «Теперь ты знаешь всё» она снова подсела к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. Субъекты календарного времени замурованы в великих столицах мира. Я позволил Иоланте погрузиться в глубины моих грёз; всё глубже и глубже она опускалась, подобно лоту, сквозь подводные миры памяти и желания, растворяясь в глубине, исчезая из виду.

— Ладно, — наконец сказала она, — хватит о грустном. Я заказала в прокате, чтобы подогнали машину к офису. Поедем за город, устроим пикник, поваляемся на травке, забудем, притворимся.

— Забудем, — сказал я и неожиданно вспомнил о Бенедикте. — Мне только нужно позвонить в офис, узнать, нет ли новостей от Бенедикты; последнее время ей нездоровится.

— Нездоровится! — сказала Иоланта. — Говорят, это всё оттого, что она принимает наркотики. Я слышала об этом сто лет назад, и это может быть правдой. По-видимому, Джулиан…

У меня кожу под волосами защипало от ярости, ярость поднялась по позвоночнику и взорвалась в мозгу, как чёрный пузырь бешенства.

— Не желаю больше слышать его имя! Умоляю тебя, Иоланта.

— Хорошо, — успокаивающе сказала она и поцеловала меня — поцелуем, способным строптивого ребёнка превратить в паиньку. Я хлопнул дверью тринадцатого номера, и мы спустились вниз.

Вернулись мы поздно вечером, и она не забыла привести в порядок парик и маскарадный наряд, прежде чем перейти улицу, направляясь к стеклянным дверям своего подъезда. У тротуара стоял «роллс» кинокомпании, вокруг него обычная немногочисленная кучка зевак. Присутствие лимузина всегда означало, что она дома и в любой момент может появиться, чтобы куда-то поехать. Было что-то сверхъестественное в том, как быстро собиралась толпа, — люди, казалось, вырастают прямо из асфальта; ей только стоило выйти из лифта и появиться в мягком красном свете в конце коридора, чтобы началась суматоха. Мелькали блокноты для автографов. Приходилось расчищать ей путь в толпе. Когда она усаживалась в машину, к стёклам, плющась, прижимались носы; страждущие лица жадно пожирали её глазами. Но крошка Соланж выглядела как какая-нибудь заурядная портниха, и ни одна голова не повернулась в её сторону, когда она открыла дверь своим ключом и, оказавшись внутри, послала мне воздушный поцелуй и нажала кнопку лифта.