Молчу, наблюдая за его угасанием. А затем он вдруг спрашивает, на короткий миг рывком вернувшись в реальность:
– Денис, зачем ты так со мной?
Поднимаясь с кровати, я неспешно застегиваю пиджак и отвечаю:
– Потому что могу.
Скрежет каменных жерновов в моей голове окончательно стихает. Дом замирает в ожидании и тревоге. Но не я причина этого замешательства, а наступающий Ирлик-Кара-Байрам. На миллионный город обрушилась ночь – чтобы понять это, не нужно смотреть на часы.
Вынимаю из кармана склянку с остатками «Зажигалки».
Жидкость внутри пузырька коричневая, словно полированная гладь гроба. Словно карие глаза любимой женщины. Будто цвет дерьма. Выдержанный коньяк. Хороший ароматный табак. Еезагорелая, смуглая кожа, по которой так приятно скользить руке.
Раздумываю, не оставить ли себе, если дело пойдет наперекосяк.
Ставлю на прикроватную тумбу, вздрогнув от глухого стеклянного стука.
Обойдусь. Справлюсь. Выдержу.
Хотя теперь остается самая сложная часть.
Ирлик-кара-байрам
Я успеваю в тот самый момент, когда Алиса начинает нервничать. А может, даже что-то подозревать. Сталкиваюсь с ней в проеме западной двери – хозяйка отправилась лично посмотреть, отчего задерживается ее самый верный пес.
– Эдуард отправился вниз, – беззастенчиво вру я экспромтом, закрывая за собой створку и входя в гараж. – Но затем ему придется ненадолго вернуться в постель. Нездоровится, еле на ногах стоит. Наверное, желудочная инфекция. Едва до туалета, простите, успел… Да на него смотреть страшно, поверьте!
И тут же доверительно добавляю, едва ее идеальные брови удивленно лезут на лоб.
– Поручил мне его подменить, – поднимаю пластиковый планшет с бумагами, словно неопровержимое доказательство. – Все объяснил, все рассказал. Я справлюсь, Алиса, поверьте.
Она смотрит на меня.
Безмолвствует, раздумывает над человеческими слабостями.
Взвешивает, насколько я могу быть лжив или правдив. Взвешивает все обстоятельства, заставившие мажордома расстаться с заветной папкой. Гадает, мог ли я сам сочинить историю о том, что Эдик потопал на нижний уровень, или это действительно так.
Спокойно выдерживаю взгляд, холодея мыслями. Пашок, уже занявший положенное место за стульями семейства, нашего разговора не слышит. Но чувствую – он тоже заинтересованно наблюдает.
Алиса спрашивает:
– Справишься?
– Справлюсь. Тут сценарий, список участников и последовательность выступлений.
Я совсем не лгу, успев по диагонали просмотреть большую половину листов. Старый манерный хрыч сам облегчил мне работу – благодаря его педантизму, страницы пестрят доходчивыми таблицами и графиками, вплоть до расписанного хронометража. Продолжая держать их перед собой, спешно добавляю:
– Насколько понимаю, самое время начинать.
Она не отвечает. Молча уходит за стол, цокая каблуками и покачивая идеально круглым задом. Наверное, я должен испытать возбуждение. Или хотя бы интерес. Но не испытываю ничего. Прохожу к клетке, на дальней стороне которой в раздевалочном загоне столпились карликовые «рыцари».
И наконец-то осматриваюсь.
Кольцо софитов включено, подвальный гараж затоплен ярким неживым светом. В меру прохладно, в меру тепло. Едко пахнет псиной, по́том, кожей и страхом, а поверх этого плывет аромат блюд, вынимаемых Мариной из кейтеринговых шкафов.
Слуги за высокими спинками стульев – вне светового круга, похожие на призраков, каковыми и являются. Придется Андрею сегодня постараться вдвойне: я должен был стоять по левую руку от него, так что теперь Покер – настоящий Труфальдино.
Осознав, что я не намерен присоединяться к остальной прислуге, Пашок делает круглые глаза. Показываю ему кольцо из большого и указательного пальцев, тут же отвожу взгляд.
Семья уже здесь, в полном сборе.
Занимают одну из длинных сторон стола, спиной к гаражным воротам, лицом на юг – к арене. Крайним справа сидит на своем колесном троне Петр. Чтобы спустить его тушу в подвал, наверное, пришлось поднимать одну из ребристых створок. Сбоку от него Жанна, ослепительно-холодная, невозмутимая. Заметив меня возле клеток, она поднимает бровь, вопросительно смотрит на дочь, но та успокаивает ее кивком.
В центре – Константин. Кажется, он одет в дорогой костюм-двойку. Или брюки с рубашкой. Кажется, на нем галстук. Или шарф. И я по-прежнему не могу ни рассмотреть, ни запомнить его лица. Жует фисташки, деликатно подхватывая их темно-желтыми щипчиками из большой керамической чашки.
Справа от хозяина дома мальчишка, беспрерывно ерзающий на стуле. Длинные белые скатерти касаются серого пола, но я готов поспорить, что Колюнечка нетерпеливо болтает ногами. Замыкая линию, свое место занимает Алиса. Она все еще недоверчиво косится на меня. Посматривает на браслет часиков, до сих пор борется с желанием пойти в казарму и проведать Эдуарда…
Сверкает хрусталь, блестят начищенные столовые приборы, изготовленные из лучшей в мире стали, льется в бокалы вино. Марина беззвучной птичкой порхает вокруг стола, разнося первые блюда – некие изысканные салаты порциями в столовую ложку.
Поденщики, обряженные в лакеев, подливают, подносят, подхватывают мусор.
Себастиана нет, и я понимаю, что одержал первую победу. Также понимаю, почему семья убрала его из подвала – в отсутствие Гитлера собаки в клетках натурально звереют. Рычат, скребут когтями прочные дверцы и глухо тявкают, клацая зубами.
Перевожу дыхание, рассматривая карликов. Видно их плохо – мешают сетка и полумрак, скрывающий раздевалку. Но я все равно замечаю напряженные скуластые лица, холодный блеск глаз, отсветы потолочных ламп на бронзе кирас.
Заглядываю в бумаги, судорожно перелистывая до краткого сценария. Но Константин меня опережает. Неспешно встает, Чумаков услужливо отодвигает тяжелый стул. Поднимает узкий бокал с вишнево-красным. Хозяин обращается ко всем сразу и ни к кому конкретно, едва ли не впервые на моей памяти произнося членораздельно и не склеивая губ:
– Войдем в Ночь Перевернутого Солнца!
И еще:
– Начнем еще один год под именем Кара-Ирлика!
И еще:
– Восславим нашего покровителя!
Затем Константин добавляет несколько певучих фраз на незнакомом языке. Шершавом языке, когтистом и голодном. Каждое слово – будто кто-то волочет по бетонному полу огромный ржавый плуг. Каждый выдох, словно где-то в мире отлетает, отмучившись, душа тяжелобольного. Каждый напев – как погребальная молитва, которую слышишь, очнувшись в заколоченном гробу…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});