Читать интересную книгу Большая перемена (сборник) - Георгий Садовников

Для Карасёва эти условия были невыполнимы. «Зачем мне спектакль, где нет меня?» — сказал он Фаянсову потом, уже день спустя, зайдя к нему в каморку. И тогда же бросил загадочную фразу, смысл её Пётр Николаевич осознал лишь через несколько дней. Лев Кузьмич в тот раз с досадой проговорил: «Будь у меня поболее характера, и вся бы эта комедия кончилась в первом акте». «Зафинитилась в первом акте» — вот как выразился Карасёв.

Многим казалось, мол, директора хватит ненадолго, ну поартачится день-два и выбросит белый флаг. На то же самое рассчитывал и Карасёв и потому-то и заказал ему, Фаянсову, через засланную Эвридику новые заставки. Но директор держался, хотя и ходил, испуганно вжав голову в плечи, точно ему угрожали не кирпич, не всё тот же горшок, а кое-что покруче — над его плешью зловеще нависала персональная тяжёлая бетонная плита. А руки на рычагах держал московский Карасёв, предоставляя директору последний шанс.

Его племянник каждый свой день так и начинал с директорского кабинета, то убеждал, то скандалил, однако чиновник, нечаянно познавший вкус свободы, уставив взгляд в письменный стол, упорно бубнил своё:

— Если вы избавите спектакль от своих фантазий.

— Этого не будет! — кричал режиссёр.

— Тогда жалуйтесь дяде, — уныло отвечал директор.

И, наконец, его черноокая секретарша пасторальной крестьяночкой, засевающей ниву, прошла по редакционным комнатам, звеня браслетами, разбросала по столам машинописные листы с программой передач на ближайшую неделю. Студийный люд тотчас накинулся на странички, собранные тоненькой тетрадкой, повёл толстыми и худыми, корявыми и прямыми пальцами по строчкам и, не найдя и впрямь карасёвского спектакля, в самом деле поверил: да, Иван Иванович переборол свой страх.

После этого ждали, мол, уж теперь то Карасёв швырнёт на зелёный стол свой главный козырь — дядю-туза. Или на первый раз обойдётся проще — наберёт телефонный номер Лидера-короля, тот сам предложил Льву Кузьмичу: «если что, звоните». О чём помнили все участники этой истории.

Но Карасёв так и не позвонил, оставил все козыри при себе и этой же ночью повесился на белом шнуре в своей квартире.

На студию эту трагическую весть доставил участковый инспектор, на участке которого жил и ушёл из жизни Лев Кузьмич.

Он пришёл поздним утром, к окончанию планёрки. Многие уже разошлись, кто в аппаратную, кто в студию, кто по своим редакциям, и в директорском кабинете остались близкие к руководству лица. Избранные обсуждали отсутствие Карасёва. Все сошлись на том, что режиссёр сейчас на приёме у губернатора, роет Ивану Ивановичу глубоченную яму. Горячие головы предлагали свои контрмеры, рекомендуя, к примеру, оклеветать Льва Кузьмича, приписав ему нечто аморальное, ну, скажем, взятки с актёров. Но к чести директора он это отверг, а когда он отверг и вариант с гомосексуализмом, вот тут-то открылась дверь, и секретарша, звеня браслетами и словно их звоном предупреждая о возможных неприятностях, известила:

— Иван Иванович, к вам милиция! Участковый Рындин!

Здесь бы сверкнуть ослепляющей молнии да раскатиться оглушающему грому — никак явился литературный персонаж, некогда обещанный Карасёвым. И был он, как положено настоящему, живому милиционеру, в тёмно-серой тужурке, на широких плечах вошедшего лежали узкие капитанские погоны, а голову венчала фуражка с кокардой. Его жёсткие черты лица и быстрый пронизывающий взгляд говорили о решительности и закоренелой привычке действовать стремительно, стараясь застать преступника врасплох.

Все, кроме директора, было устремились к дверям, но капитан их остановил вежливо и в то же время будто железно.

— А вот этого делать не надо. Я бы попросил всех остаться, — сказал он вкрадчиво и, помолчав секунду-другую, дав всем это усвоить, продолжил: — Сейчас поясню. С одной стороны, мне бы следовало побеседовать с вашим директором с глазу на таз. Но с другой — каждый посторонний — это потенциальный свидетель, — пошутил он сурово и, не дождавшись ответных улыбок, признался: — К тому же нет оснований делать из того, что случилось, служебную тайну.

После такого вступления он и огорошил известием о самоубийстве Карасёва. По его словам, покойник это деяние совершил в глухую ночь, привязал шнур к карнизу для штор и повис перед самым окном. Прохожие утром не придали этому зрелищу значения, ну задумался перед окном человек баскетбольного роста, ну смежил при этом глаза и склонил голову к плечу, что в этом такого? И только он, участковый, задал себе резонный вопрос: «А зачем этот гражданин кажет прохожим язык? Не маленький, поди?» Ну и далее он действовал согласно своим служебным обязанностям.

По словам тех, кто присутствовал при этом, директор тут же в своём кабинете явился с повинной, медленно встал из-за стола, только не поднял, сдаваясь, руки, и сказал:

— В его смерти виновен я! — и замолчал, покорно дожидаясь ареста.

Его подчинённых будто бы превратили в камни, они замерли в той позиции, в какой каждого застала страшная весть, образовав живописную скульптурную группу. Лишь участковый как ни в чём не бывало шевельнулся и бесстрастно произнёс:

— Вот как? Весьма интересно. Так, так… продолжайте. Да вы садитесь, не перед судом, — и, показывая личный пример, сам опустился на свободный стул, закинул ногу за ногу и приготовился слушать.

— Спасибо, — сказал директор, всем видом показывая, что он этой милости недостоин, и нехотя опустился в кресло.

— Итак, вы виновны, — напомнил капитан.

— Не закрой я этот спектакль, и Лев Кузьмич остался бы жив. Может, сейчас сидел бы среди нас, — покаялся директор перед своими подчинёнными. — Чёрт с ним, с этим спектаклем! Ну и сняли бы меня, ну и что? С голоду б не помер! Зато был бы жив человек. Ах, что я натворил?! — он сжал ладонями виски и закачался из стороны в сторону, невольно изображая метроном.

— Это всё? — выждав, спросил участковый.

— А на большее я не способен. Я его боялся, — простонал директор, не разжимая рук.

— Проведём маленькую экспертизу, — сказал капитан, он извлёк из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, бережно развернул и, загнув нижнюю часть, тем самым что-то засекретив, подался с ним всем телом к директору. — Скажите, это чей почерк?

— По-моему, Льва Кузьмича, — молвил директор, несмело взглянув на листок.

— Разрешите мне, — осмелев, вмешался главный редактор. — Я знаю руку Карасёва, — и только глянув, подтвердил: — Его почерк. Буквы — козявки. Я на них уже не раз ломал глаза.

Капитан вернулся на стул и щёлкнул ногтем по бумажке.

— Труп оставил записку. Просит никого не винить. Он говорит… — участковый затянул в письмо, — «…совершаю этот важный акт добровольно, со светлой надеждой. Более того, мой уход из этой жизни итог многолетних поисков и размышлений, следовательно, я покидаю всех вас по заранее составленному мной плану, в строго намеченный день и час. Жаль не удалось выпустить спектакль. Смерть Онегина была как бы прообразом моей собственной смерти. Ну да шут с ним, спектаклем. Впрочем, я неверно выразился: это не смерть, я по-прежнему жив! Так что не надо меня жалеть. Не скучайте! Ваш Карасёв…» В подтверждение его добровольного ухода свидетельствует и одно его весьма странное действо. Желая показать, будто он уходит из жизни со счастливой улыбкой и не надеясь на мышцы лица, покойный эту улыбку нарисовал загодя, приподняв углы губ с помощью красной губной помады. Я думал, мол, видел всякое, ан нет! Зрелище, признаться, убойное, хоть смейся, хоть плачь. Следовательно, вы, Иван Иваныч, признаётесь невиновным, как говорят, по всем статьям, уголовного кодекса, разумеется, — пошутил Рындин, убирая письмо в карман.

— Позвольте, позвольте, а может, это убийство! Эдак под угрозой можно написать что угодно, — неожиданно для всех и, главное, для самого себя заупрямился директор и, заметив всю несуразность своего поведения, растерянно пояснил: — Трудно поверить, чтоб человек вот так… в расцвете лет…

— Не положено, но скажу. Следы насилия не зафиксированы. Да и кому нужна такая инсценировка, кроме самого Карасёва. Так что трудитесь спокойно. — Участковый направился к выходу.

По комнате пролетел общий вздох облегчения. Нет, студийцы не были равнодушны к смерти своего коллеги. Они радовались другому, тому, что не случилось ещё одной беды, на этот раз с директором.

— Товарищ капитан, — остановил милиционера главный редактор. — Кажется, вы сказали, ваша фамилия Рындин? Мы не ослышались? Именно капитан Рындин? Участковый? — Теперь будто допрашивал он, а милиционер превратился в подследственного.

— Могу предъявить документы, — с достоинством ответил капитан и сунул руку во внутренний карман форменной тужурки.

— Мы верим, верим, — остановил его главный редактор и донёс: — Возможно, вы этого не знаете. Карасёв вас вставил в свой спектакль. И там вы, между прочим, тоже явились к самоубийце. Как вам такое совпадение? Вас вроде бы выдумали, но вот вы перед нами: сама реальность!