Читать интересную книгу Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

— Можно любить и двух женщин сразу, — заявил Владимир. — Особенно когда спишь только с одной из них.

— Да, верно, — произнес Коэн тоном кабинетного ученого, будто речь шла о давно кодифицированном правиле и кодекс этот хранился в Институте вожделения им. Артюра Рембо. — Хотя рано или поздно все летит к черту.

Владимир проигнорировал последнюю реплику, продолжая гнуть свое в духе заправской сводни:

— Вам, ребята, надо приударить еще за кем-нибудь. Именно приударить, а не просто сидеть и ныть. — Смех. — Я серьезно. Прикиньте, какой у вас сейчас статус: в Праве вы — номер один, никогда вас не будут больше уважать… — Пожалуй, он был слишком откровенен. — То есть больше уважать как молодых людей, не подозревая о полноте спектра ваших артистических возможностей, — пояснил он, и совершенно зря. Эти двое не сомневались в своем величии. — В этом городе почти все женщины ваши! — воскликнул Владимир.

— Почти, — вставил Коэн, меланхолично потягивая пиво.

— Я понял тебя, брат, — пробормотал Планк, кивая Коэну.

Парни попытались улыбнуться и беззаботно пожать плечами, точно так же пенсионеры в Старом Свете реагируют на сообщение, что ежедневные фондю и кровяная колбаса могут отрицательно сказаться на их здоровье.

Однако Владимир был готов прочищать им мозги весь вечер напролет, подставляя кружки под волшебные краны. Он не ведал, что посетители пивной уже разнесли, спотыкаясь, слухи по округе: в местной забегаловке сидит компания странно одетых американских хлыщей. И вскоре эти слухи породили визитера.

Для столованца визитер выглядел весьма эффектно — рослый малый и будто сложенный из тех же тысячелетних кирпичей, что и мост Эммануила. Коротко стриженные волосы с залихватским чубом, как того требовали свежие тенденции, распространившиеся в западных столицах; одежда — серый свитер с высоким горлом и черная вельветовая жилетка — также соответствовала последней моде. Не говоря уже о том, что новому посетителю было за сорок, а к гардеробу этой возрастной категории мужчин следует проявлять снисходительность; вернее, им следует начислять очки за саму попытку выглядеть стильно.

— Здравствуйте, гости дорогие, — поздоровался он с акцентом не более заметным, чем у Владимира. — Ваши кружки почти пусты. Разрешите!

Он подозвал барменшу, и кружки наполнились вновь.

— Меня зовут Франтишек, — представился новенький. — Я старожил этого города и этого района в частности. А теперь позвольте угадать, откуда вы прибыли. У меня природная склонность к географии. Детройт?

Он был не совсем не прав. Планк, как Владимир успел выяснить, действительно вырос на окраине Автомобильного города.

— Но что во мне детройтского? — с нескрываемым возмущением полюбопытствовал собаковод.

— Я обратил внимание на ваш рост, худобу и цвет лица, — ответил Франтишек, неторопливо прихлебывая пиво. — И по этим признакам заключил, что ваши предки — выходцы из наших краев. Не обязательно столованцы, но, возможно, из Моравии?

— Вроде бы, — подтвердил Планк — Но лично я веду свое происхождение из другой земли — Богемы.

Франтишек не оценил шутку и продолжил:

— Вот я и подумал, где в Штатах больше всего проживает восточноевропейцев, и сразу вспомнил крупные города на Среднем Западе, но почему-то не Чикаго. Скорее, глядя на вас… Детройт.

— Прекрасно, — вмешался Владимир, уже прикидывая в уме социальную подноготную нового знакомца, объяснявшую его удивительную проницательность. — Но мои предки, как вы и сами видите, не из этих краев, и, следовательно, вряд ли я родом из Детройта.

— Да, возможно, вы не из Детройта, — невозмутимо отвечал Франтишек — Но если я не круглый дурак, хотя такую возможность исключить нельзя, ваши предки все же происходят из этих мест, ведь, по-моему, вы — еврей!

Коэн встрепенулся, услыхав «еврей», но Франтишек невозмутимо продолжал:

— Более того, ваш акцент наводит на мысль, что отнюдь не ваши предки, но вы лично уехали из этих мест, точнее, из России или Украины, ибо, увы, у нас евреев не осталось, кроме как на кладбищах, где они сложены по десятку в одной могиле. А значит, вы обосновались в Нью-Йорке и батюшка ваш либо врач, либо инженер; судя по вашей бородке и длинным волосам, вы — художник или, скорее, писатель; ваши родители в ужасе, потому что не считают писательство профессией; и хотя университет в Штатах удовольствие недешевое, вряд ли они поскупились бы на самый дорогой колледж для вас, поскольку вы, вероятно, единственный ребенок в семье; я исхожу из того обстоятельства, что космополитически настроенные москвичи и петербуржцы (вы ведь оттуда, правда?) заводят, как правило, одного, в крайнем случае двух детей, дабы не распылять скудные средства.

— Вы — ученый, — сделал вывод Владимир, или же путешественник и жадный читатель периодики. — Он не удивился, обнаружив, что подражает голосу и интонациям столованца. Очень уж смачной была у того манера говорить.

— Нет, — сказал Франтишек — Я не ученый. Нет.

— Отлично. — Коэн был явно доволен тем, что их гость не оказался антисемитом. — Я поставлю пива, если вы развлечете нас рассказом о своей жизни.

— Берите пива, а я возьму водки, — распорядился Франтишек — Эти напитки прекрасно сочетаются. Сами увидите.

Так и поступили, и, хотя водка поначалу царапала глотку, нежные американские нёба вскоре адаптировались или, скорее, утратили чувствительность, когда опьянение усугубилось. Между тем столованский джентльмен с большой охотой поведал свою историю, он явно радовался возможности рассказать о себе молодым раскованным американцам: их соотечественники постарше, особенно те, кто не прошел школу современной иронии, возможно, не нашли бы его историю столь занимательной.

В юности красавец Франтишек учился на лингвистическом факультете и, как и следовало ожидать, был первым учеником. С советского вторжения в 1969 году прошло почти пять лет, наступила эра так называемой «нормализации», и Брежнев все еще салютовал тракторам с мавзолея.

Отец Франтишека был большой шишкой в МВД, лихом министерстве, откуда безликие и безволосые чиновники посылали на похороны диссидентов вертолеты, и те зависали в нескольких метрах над открытыми могилами. Отец Франтишека обожал этот маневр. Однако его сын заразился где-то нравственным протестом — вероятно, в университете, там обычно и гнездятся подобные настроения. Протестовал Франтишек тихо. Его хватило на то, чтобы отказаться от стремительной карьеры в МВД, но заставить себя приобщиться к непосредственно диссидентской деятельности он не смог: распространять, крадучись, самиздатовские брошюры, посещать тайные собрания в провонявших серой подвалах или опуститься профессионально, к примеру, до смотрителя общественного туалета — основного рода занятий диссидентов.

Он стал замредактора любимой газеты правящего режима под весьма уместным названием «Красная справедливость». Замов у редактора было несколько, что, впрочем, не помешало Франтишеку с его талантом, блестящей внешностью и отцом в МВД пробиться вскоре на завидную должность — ему поручили ведать вопросами «культуры». Сие означало вылеты за рубеж из аэропорта им. Маяковского на хвосте столованских филармонии, оперы, балета и всяческих художественных выставок. Заграница!

— Моя жизнь закрутилась вокруг экспортной продукции, поставляемой лучшими коллективами Правы. — Взгляд Франтишека с тоской устремился вдаль, туда, где, вероятно, по его представлениям, прежде находился свободный мир. — Иногда и провинция выкаблучивала что-нибудь достойное поездки в Лондон, хотя чаще (вздох) в Москву или, не дай бог, Бухарест.

Для Франтишека Запад был любовницей, которую навещаешь, только когда ее ревнивого мужа отсылают проверять отчетность в аляскинском филиале. Особенно он любил Париж, привязанность не редкая среди столованцев, чьи художники в начале двадцатого века усердно черпали вдохновение у галлов. Покончив с идиотскими обязанностями в посольстве и отсидев положенное на спектаклях, Франтишек отправлялся в свободное странствие по городу. Пересаживался с такси на метро; бесцельно бродил вдоль Сены, неизменно завершая прогулки на Монпарнасе и при этом намеренно избегая встреч с внушительной столованской диаспорой, которая наверняка изжарила бы его вместе с карпом и клецками.

Но среди коренных обитателей Запада он пользовался большим успехом. После советского вторжения «молодой, угнетенный столованец, которого выпустили посмотреть одним глазком на свободный мир, чтобы тут же загнать обратно в сталинское стойло», не испытывал недостатка в сочувствии. Когда же бойкие француженки умоляли, а негодующие британцы требовали, чтобы он стал невозвращенцем, Франтишек, утирая слезу, рассказывал о папе и маме, забитых, перепачканных сажей трубочистах; они непременно проведут остаток жизни в ГУЛАГе, если их сын опоздает на свой двухчасовой рейс.