а коллежский советник мелко постукивал пальцами по столу.
— Что ж, желаю вам, Ибрагим э-э… Алексеевич, полезной службы отечеству. — Иван Анемподистович Куров прощался, как и говорил всегда, официально, как бы не от себя, а от некоей невидимой множественности. — Надеемся, что не посрамите доверия в новом поприще.
Капитан Андриевский ограничился лишь крепким пожатием, так что рука на миг занемела:
— Всего доброго вам, господин Алтынсарин. Думаю, что свидимся. По службе бываю в линейных укреплениях.
— Вот мы и товарищи с вами, Алтынсарин. — Арсений Михайлович Алатырцев вздохнул. — Не знаю, дает ли полное удовлетворение роль учителя в жизни. Не о том я думал, когда вступал в нее. И сейчас сомневаюсь, достиг ли чего замечательного в сей роли.
Он молчал, слишком взволнованный, чтобы говорить. Некий неизвестный, кто «оказывает ему доверие», а этот слабый грудью человек с тонким красивым лицом ждал от него чего-то необычного.
Еще два дня прощался он со всеми знакомыми. Усман-ходжа Мусин из соборной мечети, тоже бывший его учитель, погладил ему щеки в знак доброго напутствия. Командир топографической роты Яковлев потянулся, приставив вместе каблуки: «Желаю счастливой дороги, Иван Алексеевич!» Неожиданно сосед Тимофей Ильич Толкунов пришел к нему: «Вот, пирог вам в дорогу, хозяйка испекла… Слыхал, в Оренбургское укрепление получили направление, ваше благородие. Там зять мой Федька торговлишку по малому делу открыл. Федор Ксенофонтович Ермолаев, стало быть…»
На краю города пришел он в небольшой дом с мезонином. Белые куры ходили по мокрому от дождя двору, доставали в первый раз появившихся червяков. В чистой, недавно побеленной горнице госпожа Дынькова говорила тихим голосом:
— Что ж, кое-что было у нас. Вот и пенсия за Алексея Николаевича с учетом малолетства детей. Снимаем недорого квартиру. Две комнаты да сени. И сараюшка со двором — за все сто рублей в год. Ну и мясом помогают киргизы, что по службе его знали, да и от учеников…
В прихожей перед оконцем висело вяленое мясо. Он знал, что если кто из бывших учеников господина Дынькова приезжал по делам в город, то обязательно привозил для них мясной гостинец. Даже когда сами не ехали, то передавали через знакомых. Это было уж чисто казахское правило.
— А Оленька очень благодарна вам за музыку. И сейчас вот на занятии у госпожи Лещинской. Играет все уже, что барышне нужно…
Пришла Оленька. Вовсе вытянулась девочка в этот год и еще больше посерьезнела после смерти отца. Она говорила «Иван Алексеевич». Он, как всегда, погладил ее и поцеловал в голову.
— Раздумываю вот, что делать, — рассказывала Варвара Семеновна Дынькова. — Письмо от сестры получила. В Новониколаевское жить зовет. Там и народу больше наезжего из России. Старшие-то у меня уж невесты. Да и жизнь дешевле, чем в городе.
Новониколаевское было как раз напротив родового зимовья узунских кипчаков. Солдат Демин с дядькой Жетыбаем через замерзший Тобол волокли оттуда бревна для дома. И он заходил туда как-то в ясный морозный день.
С Екатериной Степановной на извозчике поехал он к Дальцевым. Дарья Михайловна и не предполагала об его скором отъезде.
— Ибрай, родной вы мой! — Она держала его руки в своих. — Вы уж помните нас, не забывайте.
Машенька все тянула его за полу: «Иван Алексевич!» Стоял Дальцев, чуть смущенно улыбаясь, большой, крепкий. В открытое окно ломилась из палисадника сирень.
Дарья Михайловна обняла его и трижды с ним поцеловалась по-русски.
В самом углу хозяйственного ряда на базаре была эта лавка. На полке стояли и висели на шнурах различные звонки и колокольчики. Он долго, со вниманием рассматривал их. Выбрал самый большой — медный, с полустертой вязью на боку. Непонятно даже, для чего предназначался этот колокол: для конской дуги или верблюду под шею был он слишком тяжел. Велик он также был для служебного или школьного звонка и в то же время не был и церковным атрибутом. Тем не менее, именно такой ему показался нужен. Видя это, хозяин лавки, маленький человек с хитроватыми глазами, спросил с него пять рублей. Он дал, не торгуясь, хоть денег на дорогу почти не оставалось.
20
Уезжавший с Евграфом Степановичем Айбасов вернулся лишь вечером. Николай Иванович Ильминский сидел при лампе, читая привезенную из Оренбурга почту. Помощник султана повесил камчу, снял и повесил ремень, взялся пить чай из разогретого стражником самовара. И все поглядывал на занятого чтением советника правления. Когда тот на минуту оторвался от писем, спросил:
— Что это Балгожин внук приезжал?
— Уезжает совсем из Оренбурга, так прощаться наведался, — объяснил Ильминский, не придавая вопросу значения.
— Приехал, посмотрел, опять уехал, — с сомнением в голосе продолжал говорить Айбасов.
Ильминский поднял голову:
— Вас кто-то спрашивал о том?
— Красовский спрашивал… С Нуралышкой Токашевым что-то еще говорил.
— Что же Его превосходительство сам у Алтынсарина не осведомился?
— Ай, не знаю. — Айбасов выплеснул остатки чая из пиалы на глиняный пол. — Только спрашивал: зачем, мол, чиновник-киргиз из правления приезжал…
В кабинете у Генерала делопроизводитель Воскобойников подвигал одну за другой бумаги на подпись.
— Вот еще что, Ваше превосходительство. Кого-то надлежит принять к Фазылову на место Алтынсарина. Или остается тот в службе.
— Санкции на открытие киргизских школ пока еще не получено, — с сомнением сказал Генерал.
— В таком случае зауряд-хорунжий Алтынсарин лишь передвигается в распоряжение коменданта укрепления. С оставлением при должности толмача.
Генерал кивнул, подписал бумагу:
— Все?
— Все. — Воскобойников почему-то задержался и стоял у стола, держа у груди папку с исходящими. — Думаю, Василий Васильевич, не приживется там Алтынсарин.
— Это почему ж?
— Там барон этот вовсе несостоятельный человек. Сказывают, даже коров, что при их хозяйстве, строем велит перед собой проводить. А киргизам так лишь в дневное время разрешает к укреплению приближаться. Ну, а Алтынсарин, сами изволите его хорошо понимать…
Когда ушел приходивший прощаться Алтынсарин, капитан Андриевский с привычной неприязненностью посмотрел через стол на соседа:
— Что вы, господин коллежский советник, так неловко с человеком обошлись?
— Это почему же? — отозвался тот.
— Ну, как же, Ибрагимом Алексеевичем почему-то назвали. С юных лет сюда он заходит, могли бы и запомнить имя.
— Так я как будто правильно. Алексеевичем называют его.
— Ну и называйте тогда совсем по-русски — Иваном Алексеевичем. А коль Ибрагимом, так Алтынсарычем, что ли, как татары городские поступают. У киргиз принято: Ибрагим, мол, сын такого-то, улы.
— Что уж там принято, не знаю, но только ничего, по-моему, обидного в том нет. Они и сами любят себя по-русски называть.
— Сами, господин коллежский советник. Это вы точно заметили. И вы бы того за