Небывалой, это верно. Небывалым был откровенный цинизм постановщиков спектакля. Странно, они даже не особенно заботились о том, чтобы подыскать более или менее убедительные доказательства вины своих жертв - судили без улик, выносили приговоры на основе "чистосердечных показаний" и "добровольных признаний" обвиняемых. По делу "параллельного троцкистского террористического центра" проходили люди, которых Раскольников близко знал. Заместитель наркома тяжелой промышленности Пятаков, полпред в Англии Сокольников, знаменитый публицист, секретарь Исполкома Коминтерна Радек…
Радек! Когда-то этот человек сыграл роковую роль в жизни Раскольникова. Карл Радек встал между ним и его первой женой… Но это было давно, все отболело, затянуло ряской времени. Ничего больше не испытывал к этому человеку Раскольников - ничего, кроме чувства жалости и сострадания. И - недоумения. Радек избежал смертного приговора, отделался тюремным заключением, но какой ценой.
На основе его самооговора и оговора им других обвиняемых да "добровольных признаний" Пятакова, только на этой основе, других "улик" у обвинения не было - вовсе не было никаких улик! - были осуждены на смерть его товарищи по процессу. Главным пунктом "откровенных показаний" Радека было то, что он, будто бы выполняя указания Троцкого, от которого получал инструкции и письма, якобы вел переговоры с гитлеровскими дипломатами об условиях немедленного вторжения в СССР, в принципе уже согласованного Троцким с германским правительством. Совершенная чушь. Не могло быть этого - не мог в это поверить Раскольников, знавший Радека и Троцкого, и их отношения между собой, не через третьих лиц. Это была грубая ложь, выдуманная Радеком или его тюремщиками с целью, как можно было думать, не только погубить участников процесса, но и подготовить почву для привлечения к суду еще кое-кого, кто пока оставался на свободе. Надо думать- Бухарина и Рыкова. Неспроста еще полгода назад, в последние дни процесса Зиновьева-Каменева, прокурор Вышинский заявил в "Правде", что им сделано распоряжение начать расследование и об этих деятелях.
Очевидно липовыми были и "признания" Пятакова. Это Раскольников мог бы засвидетельствовать на суде лично, если бы был приглашен в качестве свидетеля. И не он один- могли бы это засвидетельствовать полпред в Берлине Яков Захарович Суриц, его жена Елизавета Николаевна и жена Молотова Полина Семеновна Жемчужина. В дни 12, 13 и 14 декабря 35-го года, когда, по обвинительному акту и "добровольному признанию" Пятакова, он будто бы летал на самолете в Норвегию, в Осло, где испрашивал у Троцкого директивы о проведении террористических и вредительских актов в СССР, именно в эти дни Раскольников и Пятаков ехали в одном поезде из Москвы в Берлин, куда прибыли 14-го утром, а днем сидели за одним столом в советском посольстве, обедали у полпреда, в обществе членов его семьи и Жемчужиной. К несчастью, ни Раскольников, ни Сурицы, ни Жемчужина не могли быть свидетелями на процессе. Никто бы им не позволил об этом свидетельствовать. Суду не было никакого дела до установления истины, подсудимые были заранее приговорены. Все четверо это прекрасно понимали.
Да и без их свидетельства фальшивка с полетами Пятакова была тогда же, во время процесса, скандально разоблачена. 25 января, через два дня после допроса Пятакова в суде, когда он изложил свою липу о полетах, в одной норвежской газете появилось сообщение о том, что в декабре 35-го года никакие самолеты не приземлялись на том аэродроме в окрестностях Осло, где будто бы совершил посадку самолет Пятакова. Через три дня другая норвежская газета, проведя свою проверку факта, подтвердила это…
Хлопнула внизу входная дверь, звонкие Музины шаги простучали в коридоре и смолкли - верно, Муза прошла в гостиную. Сейчас появится в кабинете. Наконец-то… Однако она не торопилась. Раздевалась?..
Вошла Муза в шубе, розовая от мороза и взволнованная. Подошла близко к столу.
- Знаешь, - заговорила тихо, - я сейчас захватила в гостиной жену нового курьера. Мария ее зовут. Представь, она подбирала ключ к нашей спальне. Спрашиваю у нее: что вы делаете? Смутилась: вот, говорит, ключ. Что ключ? Молчит. Зачем, спрашиваю, вы это делаете? Хотите войти? Буркнула: "Больно надо!" И пошла себе. И лицо такое… недовольное. Что это значит?
Он встал, вышел из-за стола.
- Успокойся. Я поговорю с этой женщиной. Вот, смотри. Прочти.
Он протянул ей письмо Крестинского. Она пробежала глазами листок, удивилась. Спросила:
- Что ты собираешься ответить?
- То, что уже отвечал. Поблагодарю и откажусь. Хочу продиктовать тебе.
- Хорошо, сейчас разденусь и приду.
- Тебя долго не было. Я уже начал волноваться. Ничего не случилось?
- Смотрела, как царь и его свита выезжали к войску… Газеты принесли? - перебила она себя, оглядев стол. - Кто принес?
- Яковлев.
- Вот как? Любезно с его стороны.
Поворошила газеты. Заголовки статей о московском процессе резали глаз. Мягкое ее лицо отвердело. Посмотрела на мужа в тревоге: что же это такое? Говорить вслух о таком не полагалось, между ними было условлено - не говорить о политике в стенах полпредства.
Но и молчать было невозможно. Подумав, он предложил:
- У меня конец недели свободен. Не провести ли нам воскресенье в Чамкории?
Лицо ее осветилось.
- Хорошо!
- Тебе нужно подышать деревенским воздухом.
- Да, конечно!
- Скажу Мише, пусть готовит машину на субботу. А в понедельник утром вернемся. Да?
- Да! - Смеясь, она легко повернулась, пошла из кабинета. - Разденусь, приду.
За окном все звучала маршевая музыка, но тише, оркестр, похоже, перевели куда-то за собор Александра Невского. Опять вблизи посольского особняка проходила воинская часть. На этот раз солдаты шли не пара дным маршевым шагом. Должно быть, возвращались в казармы.
2
Ездили в это дачное место, когда хотели побыть одни, хотя на день-два выпасть из поля зрения Яковлева и его помощников, когда накапливалось, о чем надо было поговорить свободно. В Софии не могли позволить себе такую роскошь.
Снимали мезонин у знакомого болгарина. Дом был большой, теплый, с громадным садом, за которым следил садовник, глухой старик, живший неподалеку. Каждое утро старик приходил со своим инструментом, привозил на тачке лопаты, грабли, брезентовую сумку с набором садовых ножей, ножниц. Работал час-полтора, не больше, но яблони и плодовый кустарник всегда носили на себе свежие следы ухода - сухие ветви обрезаны, обрезки собраны и сожжены, стволы деревьев побелены, и при этом всегда расчищены, разметены дорожки в саду. По этим дорожкам любили гулять Раскольниковы.
В субботу выехали поздно. Въехали в Чамкорию уже затемно, отпустили Мишу, шофера, с наказом быть обратно утром в понедельник, поужинали и вышли в сад. Но гуляли недолго, шел снег, и оба чувствовали себя разбитыми после дороги, оказавшейся трудной из-за снежных завалов. Молча прошли по одной из дорожек до конца сада и повернули назад. Рано легли спать.
Утром, когда выбрались в сад, снова шел снег, но дорожки были расчищены, сугробы наметены под деревьями. Как и вчера, дошли до конца дорожки - и остановились. Снег падал крупными пушистыми хлопьями. Тишина и покой царили в мире. Радоваться бы этой красоте, но давила на сердце тревога.
Заговорили о процессе.
- Процесс подстроен НКВД, это ясно, - сказал он. - Неясно другое. Почему подсудимые сознаются? Не думаю, что дело тут в пытках. Не верю, чтобы пытками могли сло мить таких сильных людей, как Пятаков или Муралов. Дело в другом. В чем? Не понимаю. То есть иногда мне такое приходит на ум, что лучше не думать. Тут какая-то психологическая черта, общая всем нам. Не знаю…
Он замолчал. Она подождала, не заговорит ли снова, и спросила:
- Зачем ему эти процессы? Чего он хочет?
- Чего он хочет? - повторил Раскольников. - Чего он хотел, когда устраивал "вредительские" процессы? На кого-то надо свалить просчеты в политике. Тут новые заботы. Предстоят выборы по новой конституции, тайные, результат которых заранее нельзя определить. Наконец, почему не рассчитаться со старыми личными врагами?
- Но ведь никто не верит в самооговоры подсудимых.
- Почему никто? Не верят иностранцы. А нашему человеку, не выезжающему за границу, не читающему иностранных газет, как не верить…
- Но как он забрал такую власть?
- Он не забрал ее, ему ее дали! Мы дали ее. Дали Зиновьев, Каменев. Бухарин. Не возражали, когда еще не поздно было возразить, ни Рыков, ни Томский, ни Пятаков. Перед собой оправдывались заботой о единстве. Расхлебываем кашу, которую сами заварили.
Она не сразу решилась, но все-таки спросила:
- Скажи, и тебе могут грозить… неприятности?
- Не думаю, - ответил он, помолчав. Пояснил с усмешкой: - В личных его врагах не был как будто. Напротив, во время борьбы с оппозициями поддерживал его линию. Тоже, видишь ли, заботился о единстве. Но кто бы мог думать, что так обернется…