Писатель. Понимаю. В таком случае тебе придется угощаться самому. Шнапс я купил специально для тебя.
Палач. Вы знали, что приговорены к смерти?
Писатель. В этой стране к смерти приговорены все. Человеку не остается ничего другого, как сидеть у окна, смотреть в беспредельное небо и ждать.
Палач. Ждать смерти?
Писатель. Убийцу. Кого же еще? Здесь легко быть провидцем, тайна не может быть такой примитивной. События развиваются с железной логикой, тебя будто затягивает в мясорубку. Премьер-министр выступает с критикой в мой адрес — что сие означает, ни для кого не секрет. Речи его превосходительства обыкновенно имеют внеэстетические последствия. Мои друзья выбрали жизнь и избегают меня, ибо каждый, кто поддерживает со мной связь, обречен на смерть. Власти объявили меня вне закона. Но рано или поздно они сломают стены моего одиночества. Рано или поздно они пришлют ко мне человека, хотя бы для того, чтобы меня прикончить. Его-то я и жду. Человека, который думает так же, как и мои настоящие убийцы. Этому человеку мне хотелось рассказать напоследок, во имя чего я боролся всю свою жизнь. Мне хотелось показать ему, что такое свобода… что свободный человек не боится смерти. И вот приходишь ты.
Палач. Палач.
Писатель. Говорить с которым не имеет смысла.
Палач. Вы меня презираете?
Писатель. Разве найдется человек, который уважал бы тебя, презреннейший из людей?
Палач. Но окажись я просто убийцей, вы бы меня не презирали?
Писатель. Я бы возлюбил тебя как брата, я бы боролся с тобой как с братом. Мой дух одержал бы над тобой победу в звездный час моей смерти. Но в окно ко мне влез чиновник, который не убивает, а казнит, который когда-нибудь за свое палачество станет получать пенсию и тихо, как насосавшийся крови паук, угаснет в своей постели. Добро пожаловать, палач!
Палач. Благодарю.
Писатель. А ты смутился. Конечно, палачу не придет в голову ответить как полагается: я рад с вами познакомиться.
Палач. Вам не страшно?
Писатель. Ничуть. Как ты будешь приводить приговор в исполнение?
Палач. Без шума.
Писатель. Понимаю. Не хочешь, чтобы слышали в доме…
Палач. У меня с собой кинжал.
Писатель. Значит, хирургическая операция. Мне будет больно?
Палач. Все произойдет мгновенно. Секунда — и кончено.
Писатель. И многих ты прикончил таким способом?
Палач. Многих.
Писатель. Я рад, что государство присылает ко мне мастера, а не новичка. Чем я могу тебе помочь?
Палач. Не могли бы вы расстегнуть воротничок?
Писатель. Мне бы сперва покурить.
Палач. Ясное дело. Для меня это вопрос чести — исполнить последнее желание. Нам спешить некуда.
Писатель. «Кэмел». Закури и ты, если хочешь.
Палач. Только когда все будет кончено.
Писатель. Ну разумеется. Ты все делаешь потом — чтобы рука не дрогнула. Что ж, придется и сигарету положить рядом с бутылкой.
Палач. Вы добры ко мне.
Писатель. К псам всегда относятся по-доброму.
Палач. Закуривайте.
Писатель. Спасибо. Ну вот, воротничок я расстегнул.
Палач. Поверьте, мне жаль, что приходится…
Писатель. Да и мне досадно.
Палач. И все же можете считать, что вам повезло: все произойдет в спокойной, доверительной атмосфере.
Писатель. Я горжусь оказанной мне честью.
Палач. Вы ведь писатель?
Писатель. Ну и что?
Палач. Значит, борец за свободу…
Писатель. Это естественно.
Палач. Кого бы я ни казнил теперь, все борются за свободу…
Писатель. Что ты понимаешь в свободе, палач!
Палач. Ровным счетом ничего, сударь.
Писатель. Вот именно.
Палач. Вы скомкали свою сигарету.
Писатель. Мне что-то не по себе.
Палач. Вы готовы?
Писатель. Еще сигарету, если можно.
Палач. Курите, курите. Почти все выкуривают сначала одну сигарету, а потом еще одну. Раньше курили французские и русские, а теперь предпочитают американские и английские.
Писатель. Могу себе представить. Две сигареты перед смертью и беседа с тобой. От этого и я не откажусь.
Палач. Несмотря на то что вы меня презираете?
Писатель. Можно привыкнуть и к тому, к чему испытываешь презрение. Но тогда самое время умереть.
Палач (поднося спичку). Закурите еще разок.
Писатель. Спасибо.
Палач. Любой человек хоть немного, но все-таки боится.
Писатель. Вот именно. Самую малость.
Палач. И с жизнью расстается неохотно.
Писатель. Когда попрана справедливость, с жизнью расстаются легко. Но ты, надо полагать, и в справедливости не очень-то разбираешься.
Палач. Вы правы, сударь.
Писатель. Другого ответа я от тебя и не ждал.
Палач. Пусть о справедливости думают те, кто живет на воле. На воле каждый понимает справедливость по-своему. Поди разберись! А я вот уже пятьдесят лет живу в тюрьме. Меня только недавно стали выпускать, да и то по ночам. Иногда мне в руки попадает газета. Иногда я включаю радио. Тогда я узнаю о неистовой пляске человеческих судеб, о взлетах и падениях великих мира сего, о трескучих биографиях их пособников, о незаметном уходе из жизни слабых и сирых. Но мой удел остается прежним. Все те же серые тюремные стены, все та же проникающая сквозь камни сырость, то же пятно плесени на потолке, напоминающее Европу в географическом атласе. Каждое утро по длинному темному коридору я выхожу во двор на прогулку. В утреннем сумраке навстречу мне попадаются все те же бледные фигуры в полосатой одежде, в сопровождении охранников. Заметив меня, они каждый раз замедляют движение, и тут же раздаются удары. Охранники лупят всех подряд, без разбору нанося удары направо и налево.
Писатель. Ну и что? Ты ведь палач.
Палач. Вот именно, палач.
Писатель. Какое до всего этого дело палачу!
Палач. Палачу важно, как человек расстается с жизнью.
Писатель. Ты хочешь сказать, как он подыхает…
Палач. О нет, тут огромная разница.
Писатель. И в чем же она?
Палач. Вас, кажется, начинает интересовать искусство смерти?
Писатель. По-моему, сегодня это единственное искусство, которым стоит овладеть.
Палач. Не знаю, можно ли ему обучить. Знаю только, что им владеют очень немногие. Мне приходится иметь дело и с дилетантами, и с выдающимися мастерами. Видите ли, сударь, мне, пожалуй, было бы много легче разобраться во всем, если бы я больше знал о людях, о том, каковы они в жизни, чем они заняты все те долгие годы, которые предшествуют встрече со мной. Я хотел бы знать, что значит жениться, иметь детей, заниматься делом, быть честным человеком, управлять машиной, веселиться и бражничать, пахать землю, заниматься политикой, жертвовать собой за идею или за отечество, стремиться к власти и так далее. Это могут быть люди добрые или злые, ничем не примечательные или выдающиеся; важно, чтобы они жили так, так живется, как позволяют обстоятельства, происхождение, религия и деньги, которые у них есть или которые они вынуждены зарабатывать, чтобы не околеть с голоду. Не зная всего этого, я не знаю всей правды о человеке. Я знаю только свою правду.
Писатель. Интересно, какая правда у палача?
Палач. Вначале все было очень просто. Я тогда мало чем отличался от тупого животного. Убийство казалось мне естественным делом. И я подумал: потерять можно только жизнь, все остальное не имеет значения. Кто теряет жизнь, теряет все. Вот так я и стал палачом, пятьдесят лет назад. Право на жизнь надо было заработать. Я стал палачом, как другие у вас, на воле, становятся пекарями или генералами: чтобы жить. Жить для меня означало казнить других. Разве я мог поступать иначе?
Писатель. Нет, конечно.
Палач. Для меня было в порядке вещей, если какой-нибудь парень сопротивлялся, не хотел умирать. Между нами завязывалась яростная схватка. Мы боролись до тех пор, пока голова его не оказывалась на плахе. Так умирали дикие лесные жители. Они совершали убийство, потому что не могли совладать с вспышкой гнева. Или потому, что хотели купить своей девушке красивую юбку. Я понимал их, мне были понятны их страсти, я любил этих людей, потому что я был одним из них. Они совершали преступления, я вершил справедливый суд, казнил их. Предъявленный им счет они оплачивали своей жизнью. Их смерть была естественным, нормальным актом.