Эстрадная Москва в подробностях обсуждала назревающий бракоразводный процесс. В скандал были втянуты многие люди, общавшиеся со знаменитой парой. Леонид Осипович Утесов не избежал участия в этом безнадежном деле. Из Горького (ныне Нижний Новгород), где он был на гастролях, Коралли прислал длинное письмо Л. Утесову. Привожу его без сокращений:
«Горький. 30.04.56 г.
Дорогой и любимый Леонид Осипович!
Как бы Вы ни относились ко мне за последние два года, я знаю, что за последнее время Ваше отношение ко мне (которым я очень дорожу) резко изменилось. Для меня Вы будете все равно дорогим и любимым. Ваше мнение для меня небезразлично. Не говоря уже о нашем знакомстве вот уже на протяжении 40 лет, — Ваше имя может быть критерием (об этом говорят все старейшие артисты) для всей эстрады. Так и говорят: Утесов — это наша совесть! Большей похвалы, мне кажется, дорогой Леонид Осипович, и желать нельзя!
Леонид Осипович! Не сочтите мою глубокую симпатию к Вам за обычное стандартное „эстрадное объяснение в любви“. Вы для меня прежде всего человек. И человек с большой буквы! Не скрою, что в прошлом я в отношении Вас не всегда был справедлив. Я не всегда понимал Вашу сердечность. Мое мелкое „Ячество“ заслоняло порой Ваше глубокое знание человеческой души! Отсюда иногда и недооценка Вашего — на редкость чистоплотного, которое часто граничит с детской наивностью, — большого человеческого нутра. Дорогой Леонид Осипович! Вы были первым человеком, с которым я поделился в ноябре 1953 года в своих переживаниях, если помните, на вечере в ЦДРИ. Я рассказал Вам тогда, как „мадам“ нанесла мне непоправимое оскорбление, назвав меня? Альфонсом! Вот тогда я вспоминаю: Вы, Леонид Осипович, были объективны, Вы тогда, не вдаваясь в детали, сразу дали должную оценку ее гнусному выпаду в отношении человека, которого вы знали как труженика с детских лет. Вы правильно ее тогда окрестили — назвав: дешевкой. Что же послужило поводом, дорогой Леонид Осипович, что за последнее время, как мне стало известно, Вы стали ее защитником. Зная все только с ее слов, Вы не можете, как мне кажется, иметь правильное суждение. И если учесть мою непримиримость, а „мадам“ это хорошо знает, да плюс ее не совсем завидное положение — 50 все-таки стукнуло! Станет понятно ее озлобление! Копия письма, которую я Вам пересылаю, откроет, наконец, глаза, как Вам, так и многим друзьям: какой я „стяжатель“ и „грабитель“. Дорогой Леонид Осипович! Я буду счастлив видеть Вас, любимую Елену Осиповну, Диту и Альберта на своем творческом вечере в мае в ЦДРИ, в связи с 50-летием со дня рождения и 35-летием работы на эстраде…»
К этому письму приложено еще одно. Оно написано почему-то печатными буквами:
«Клавдия Ивановна!
Ставлю Вас в известность о принятии мною решения закончить вопрос о разделе. Я не буду иметь к Вам решительно никаких претензий на дальнейший раздел оставшегося у Вас имущества, если Вы возвратите мне собранные мною за 25 лет книги. Эти книги, как Вам известно, не представляют значительной литературной ценности, но дороги мне, потому что я собирал их кропотливо и с большой любовью. Полагаю, что в сравнении с общим разделом имущества этот предлагаемый мною вариант о возвращении мне всех книг, купленных и приобретенных мною по подпискам, является настолько скромным, что бесспорно Вас устроит. На этом мы закончим все споры по разделу.
В. Коралли. Казань, 12.04.56 г.
О Вашем согласии прошу сообщить по адресу…»
А вскоре замечательная четырехкомнатная квартира на улице Алексея Толстого превратилась в коммуналку. Там жила Виктория с двумя маленькими дочерьми. У Клавдии Ивановны была комната. Очевидно, Коралли удалось разделить лицевой счет, потому что после того, как он оттуда переехал, на А. Толстого, в квартиру Шульженко, вселилась семья из четырех человек. Этого она простить Коралли уже не смогла.
Ее жизнь в одночасье превратилась в кошмар. А ведь помимо концертов, выступлений необходимы были ежедневные многочасовые репетиции. Она никогда не была приспособлена к быту, а советский быт — совершенно особый, и никто о нем так хорошо не знает, как наши женщины. А здесь актриса, певица! Последний раз она готовила обед еще до войны. У нее было такое ощущение, что надо просто лечь и умереть. На нее свалилось столько проблем разом, проблем, о существовании которых она еще несколько месяцев назад и не догадывалась.
Растерявшись, она стала звонить по телефонам, жаловаться, просить совета, что ей делать дальше. Позвонила Утесову. Леонид Осипович очень холодно ответил, что он устал от их семейных проблем. «Клавочка, вы звоните мне, звоните, всегда вам помогу, но в одном увольте — чужая семья потемки!» Шульженко расплакалась. Она поняла, что действительно осталась одна, что помощи ждать не от кого, что нужно надеяться только на самою себя. Сыну уже было 24, он в основном был занят собой, у него новый роман и, конечно, ему не до переживаний матери. Тем более что ей уже 50! А в двадцать четыре кажется, что это глубокая старость.
Глава 7
В Москве неподалеку от театра «Эрмитаж» расположился Лихов переулок, совсем маленький, но знаменитый. Ибо здесь находилась Центральная студия документальных фильмов. Старое пятиэтажное здание, откуда съемочные группы выезжали во все концы Советского Союза. Отсюда отправлялись на фронт кинооператоры во время Великой Отечественной. В середине пятидесятых внешне ничего не изменилось. Тот же обшарпанный вход с гордой вывеской, пожилая толстая вахтерша в гимнастерке ВОХРа, и в холле — полно народу. Ассистенты, операторы, режиссеры, администраторы.
Марианна Семенова, известный режиссер-документалист, которая еще в 1942 году помогала Слуцкому монтировать фильм «Концерт — фронту», спросила у молоденького ассистента:
— Слава, Епифанова не видел?
— Он у себя в кабинете. Заряжается.
Она направилась к операторским комнатам. Навстречу шел подтянутый седоватый человек с загорелым лицом и небольшими голубыми глазами.
— Выручай, Жорж. Свези профессора к моему мужу… Умоляю! Ну Жорж! Это недалеко, по Ленинградке. Санаторий «Артем».
— Мне сюжет надо снимать, для «Новостей дня».
— Когда?
— Завтра, — нехотя ответил Епифанов.
— Отвези сегодня. С меня причитается, — вкрадчиво добавила Семенова.
— Я в завязке, — мрачно ответил Епифанов, поняв, что отвертеться не удастся.
— Ты не понял, Жоржик. Там сейчас отдыхает твоя Шульженко. Я могу тебя познакомить.
— Не врешь? — недоверчиво спросил Епифанов.
— Не вру, не вру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});