Но время шло и польский вопрос все больше запутывался, а я несмотря на нетерпение принца Нассауского, у которого уже появились новые проекты, все не испрашивал ни аудиенции у короля, ни свидания с Бишофсвердером. Любопытство их дошло до того, что они, вероятно, в надежде что-нибудь узнать, не придумали ничего лучшего, как уговорить короля приехать в Берлин, хотя они еще за два дня до этого объявили, что он так скоро не расстанется со своим уединением. После того первого шага, пришлось сделать остальные и на другой же день мы обедали с королем в самой близкой интимности.
Этим моментом я воспользовался для объяснений и, в присутствии Бишофсвердера и принца Нассауского, обратился к королю со следующею речью:
— Пруссия и Россия уже давно ведут с Польшей безуспешную войну. Французская революция еще усугубила политические хлопоты всякого рода, вызываемые этим вечно, снова разгорающимся очагом. Надо, стало быть, его потушить навсегда. Но что же остается делать? Разделить в последний раз это несчастное королевство? Но что может быть ужаснее с нравственной точки зрения, как видеть трех монархов, считающих необходимым приступить к этому разделу и рассуждающих в то же время о бескорыстии и честности в ведении дел! Что может быть неосторожнее, как сближать границы трех держав, которым и без того представляется достаточно поводов к ссоре! Это только изменило бы сущность опасности, постоянно грозящей им. Но вот довольно простая мысль, которая могла бы всем помочь: следует разделить Польшу, ничего не отнимая от нее, а именно, выкроить из ее провинций три великих герцогства: Польское, передав наследственное управление его семейству Понятовских, небогатому, не особенно знатному, не имеющему связей и лишенному средств к заключению опасных союзов; Литовское, посадив в нем Биронов, обнадеженных протекцией императрицы, ввиду того, что возобновляющиеся постоянно со Швецией войны не дают возможности сохранить за ними Курляндию со своими портами; и Волынское, которое можно бы передать одному из второстепенных германских принцев. При этом следует поставить условие, что эти три трона никогда не могут быть соединены ни посредством брачных союзов, ни путем наследства, и что они еще того менее могут перейти под господство одной из трех пограничных великих держав, основавших их и гарантировавших им навсегда неприкосновенность».
Я замолчал и встретил в глазах всех присутствовавших полнейшее одобрение. Но генерал, желая быть верным слугою и, в то же время, ловким дипломатом, сказал мне, как будто с некоторою досадою:
— Ваше Превосходительство слишком легко располагаете Курляндией в пользу вашей государыни.
— А король, — ответил я ему, — слишком сведущ в вопросах приличия и политики, чтобы допустить сомнения или делать затруднения в вопросе, разрешающемся само собою, и я настолько рассчитываю на мудрость и справедливость Его Величества, чтобы высказать вам, в его же присутствии, что при тех условиях, в которых находится теперь Европа, императрица возьмет Курляндию, когда ей будет угодно и оставит ее за собою. А впрочем, я ведь говорю от своего имени. Его Величеству угодно было узнать мой частный взгляд и я имел честь изложит его с полною откровенностью. Вот и все.
Король, почувствовавший облегчение, как государь и как честный человек, осыпал меня похвалами и выражениями благодарности и закончил беседу, сказав, что я через несколько дней узнаю его мнение. Принц Нассауский был в восторге, чувствуя себя уже на волынском троне, и эта мысль, которую я и теперь, спустя тридцать лет, нахожу красивой и полезной, может быть восторжествовала бы в Петербурге, если бы я мог и посмел довести ее немедленно, помимо министров, до сведения императрицы; надо полагать, что моя мысль не встретила бы препятствий и со стороны Австрии, так как я через два месяца нашел к ней полное сочувствие у австрийского кабинета. Но я застал в Вене графа, впоследствии князя, Разумовского, российского посла, который сообщил об этом русскому министерству, ибо желая скрыть до какой степени он находился в зависимости от барона Тугута и сэра Эдена, английского посла, он всеми средствами старался услужить своему министерству. Победы фельдмаршала Суворова, увенчавшиеся взятием Варшавы, изменили манеру и тон Екатерины в отношении Фридриха-Вильгельма. Меня же обвинили в том, что могло составить мою славу и мое счастье, и посольство в Неаполе, которое дало мне возможность сделать первые шаги на дипломатическом поприще, скоро послужило предлогом, чтобы погубить человека, казавшегося министрам, может быть, слишком сильным для подчинения его себе.
Я выехал из Берлина, ежедневно осыпаемый милостями короля.
XIV. В Вене (1794 г.)
Мне кажется, что я навсегда сохраню воспоминание об удивлении, в которое меня привел Венский Двор. Занимая в Европе первенствующее место, находясь во главе целого сонма государей и бывший так долго вершителем войны и мира всего света, этот Двор уже издали внушал мне двоякого рода уважение: одно, основанное на большом и законном могуществе и другое, происходящее от древности владения. Но каково было мое удивление, когда я, после нескончаемых пригородов, въехал в этот маленький город с узкими улицами и увидел это убогое и закоптелое жилище — дворец императора и стольких эрцгерцогов! То же самое я почувствовал, когда я очутился перед этим монархом[246], который, хотя ему было уже двадцать семь лет, при каждом движении проявлял юношеское смущение, выдававшее его небрежное воспитание; и, несмотря на то, что он обладал здравым смыслом и образованием, всегда подчинялся мнению других. А затем, этот пустынный Двор с бароном Тугута, в качестве первого министра, манеры и поведение которого указывали на неудовлетворенное честолюбие; с графом Коллоредо, бывшим гувернером императора, продолжавшим быть его руководителем, но более способным управлять духовной семинарией, чем государством или даже маленьким Двором. Наконец, этот безалаберный образ жизни, эти маленькие публичные аудиенции по утрам, обеды вдвоем с честолюбивой императрицей, которой недоставало величия; эти комнатные фейерверки, зажигаемые каждый вечер на свечке горничными, чтобы развеселить Их Величества, и эти горшочки с капустой, разводимой на балконах дворца. А бедный старик, барон фон Свитен, лишившийся своей квартиры, где он проживал в продолжение трех царствований, потому что он из своих окон мог наблюдать все это… воспоминание об этом я сохраню навсегда!
И какая там была публика, в этой столице! Принцы, князья, графы, бывшие раньше самостоятельными царьками, богатыми и гордыми, и проводящие теперь свою жизнь с публичными женщинами, лакеями и лошадьми; красивые и жизнерадостные женщины, вынужденные предаваться пошлой любви и вульгарным удовольствиям; посредственные спектакли; скучные ассамблеи, посещаемые разными субъектами из всевозможных стран; полное отсутствие ученых и остроумных людей, которые могли бы разнообразить длинные и плохо приготовленные званые обеды… Я повторяю в сотый раз, я никогда не забуду это, и если бы не общественные гулянья, несколько интересных полек и князь де Линь, которые меня удерживали в Вене, я на другой же день после официальных приемов уехал бы оттуда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});