Читать интересную книгу Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

Герман был настолько уверен в приходе Франца, что, не видя его, все больше тревожился. Франц редко пропускал столько вечеров подряд. В этот вечер Герман вдруг понял, что нуждается в обществе Франца, приходившего к нему за советами, и в самом Франце больше, чем мог думать. Эти советы, которых Франц, спокойно глядя на Германа, обычно от него требовал, чтобы потом неукоснительно им следовать, казалось, без Франца не могли бы и появиться на свет, не могли бы быть Германом осознаны. Когда они услышали наконец под окном звонок велосипеда, Эльза торопливо вытерла передником клеенку на столе, а Герман, скрывая свою радость, вытащил из ящика кухонного стола шахматную доску.

Но радость Германа в этот вечер была непродолжительна, она исчезла, как только Франц занял свое место за столом. Франц был совсем другой, чем обычно. И он долго молчал.

Герман не торопил его. В конце концов Франц заговорил: он выложил Герману все, что его угнетало. Сначала Герман слушал просто со вниманием, затем удивленно, затем с тревогой. Франц рассказал все, что было. Как он трижды виделся с Элли — в кино, на рынке и в мансарде у ее родных. Как они вместе перебрали всю жизнь Георга и, роясь в воспоминаниях, старались угадать, к кому Георг мог обратиться за помощью; как Франц шел по этим следам, одержимый мыслью отыскать Георга. Как это кончилось неудачей — и потом вообще…

— Что вообще?

Но Франц опять погрузился в молчание, и Герману пришлось ждать. То, что Франц все это предпринял на свой страх и риск, не посоветовавшись с ним, Герман считал ошибкой; вот ничего у Пауля и не получилось. Герман с удивлением вглядывался в маловыразительное, как будто сонное лицо своего друга, который за внешним безразличием так умел скрывать свою настойчивость.

Наконец Франц заговорил снова, но не о том, о чем рассчитывал услышать Герман:

— Видишь ли, Герман, я самый обыкновенный человек. И мне хочется от жизни самого обыкновенного. Например, остаться навсегда в этих местах, просто потому, что мне здесь нравится. Этого желания, как у многих — уехать как можно дальше, — у меня нет. Будь моя воля, я бы прожил тут всю свою жизнь. Небо здесь и не очень яркое, и не очень серое. И люди — не деревенщина и не горожане. Все тут есть — и дым и виноград. Если бы мне только заполучить Элли, я был бы очень счастлив. Других тянет к разным женщинам, ко всяким там приключениям, а у меня этого совершенно нет. Никуда бы я от Элли не ушел, хотя я отлично знаю, что в ней нет ничего особенного. Она просто миленькая, вот и все, но я бы хотел прожить с ней до седых волос. А все сложилось так, что я даже не могу еще раз повидать ее…

— Ни в коем случае, — сказал Герман. — Тебе и ходить-то к ней не следовало.

— Тут, конечно, ничего нет дурного, пойти куда-нибудь с Элли в воскресенье, — продолжал Франц, — но я не могу себе этого позволить, нет. Не смотри на меня с таким удивлением, Герман. Значит, об Элли мне нечего и мечтать. И еще не известно, долго ли я смогу здесь остаться. Может быть, уже завтра придется бежать отсюда. Всю мою жизнь мне всегда хотелось только самого простого: чтоб была лужайка, лодка, книга хорошая, чтоб были друзья, девушка, спокойствие. А потом в жизнь вошло другое — я был тогда еще совсем мальчишкой, — вот эта жажда справедливости. Вся моя жизнь постепенно изменилась, и теперь она спокойна только по видимости. Многие наши друзья, рисуя себе будущую Германию, чего только не насочиняли. У меня это не так. И в будущей Германии я хотел бы жить здесь, но только по-другому. Работать на том же производстве, но иначе. Работать для нас. И вечером уходить с работы еще свежим, чтобы потом читать, учиться. Когда трава еще теплая. Но пусть это будет та же самая трава, под забором у Марнетов. И вообще пусть все это будет здесь. Я хочу непременно жить здесь, в поселке, или там наверху, у Марнетов и Мангольдов…

— Ну, конечно, неплохо все это уяснить себе заранее, — сказал Герман. — Но все-таки скажи мне, этот Редер, друг Георга, — как он выглядит?

— Маленький такой, — сказал Франц, — издали совсем мальчик. А что?

— Если Редеры прячут у себя кого-нибудь, они должны вести себя именно так, как ты рассказываешь. Но, вероятно, они никого не прячут.

— Когда я пришел, фрау Редер была одна с детьми. Я слушал у двери и сначала и потом.

Герман подумал: Франца нужно теперь совсем отстранить от этого дела. Будь у меня в запасе хоть немного времени! Бакер приедет в Майнц в самом начале той недели. Но время не терпит. Вполне можно было бы выцарапать беднягу, но время… время не терпит…

— А что, этот Редер работает?

— У Покорни… Ты почему опять вспомнил?

— Да так.

Однако Франц почуял или вообразил, что почуял, будто Герман от него что-то скрывает.

В эту ночь Пауль и Лизель сидели рядом на кухонном диване, и он гладил ее голову и круглое плечо так же смущенно, как в те времена, когда ухаживал за ней; он даже целовал ее мокрое от слез лицо. При этом он открыл ей только часть правды: гестапо ищет Георга за какие-то старые дела. По теперешним законам ему грозит ужасная кара. Что ж ему было делать — выгнать Георга?

— Почему он не сказал мне правды? А еще ел и пил за моим столом!

Сначала Лизель бранилась, шумела и топала ногами, вся побагровев от ярости, затем начала скулить, затем разрыдалась, но и это кончилось. Было уже за полночь. Лизель выплакалась, и теперь она только каждые десять минут повторяла: «Нет, почему вы не сказали мне правду?» — как будто все сводилось именно к этому.

Наконец Пауль ответил — совсем другим, сухим тоном:

— Оттого что я не знал, выдержишь ли ты правду. — Лизель вырвала у него свою руку, она молчала. А Пауль продолжал: — Ну, а если бы мы тебе все сказали, если бы мы спросили тебя — можно ли ему остаться, ты что ответила бы — да или нет?

— Конечно, я бы сказала «нет»! — запальчиво отрезала Лизель. — А как же? Он один, а нас тут четверо, нет, пятеро — вернее, шестеро, считая того, которого мы ждем; мы даже не сказали Георгу про шестого, он и так дразнил нас из-за этих. Ты должен был сказать ему: «Дорогой мой Георг, ты один, а нас шестеро».

— Лизель, вопрос шел о его жизни!

— Да, но ведь и о нашей!

Пауль молчал. Он был глубоко опечален. Впервые он чувствовал себя совершенно одиноким. Нет, никогда уже не будет жизнь такой, как была. Эти четыре стены — зачем они? Эти дети, которых они наплодили, — зачем? Вслух он сказал:

— И ты еще требуешь, чтобы тебе все рассказывали! Тебе — правду! Да ты захлопнула бы дверь у него перед носом, а я через два дня принес бы тебе газету, и ты прочла бы в отделе «Трибунал» под рубрикой «Приговоры, приведенные в исполнение» имя — Георг Гейслер. Разве совесть не замучила бы тебя? И разве ты захлопнула бы дверь, если бы знала об этом заранее?

Пауль отодвинулся от жены. Она снова принялась плакать, эакрыв лицо руками. Затем, судорожно всхлипывая, сказала:

— А теперь ты считаешь, что я скверная женщина. Да, скверная, скверная! Так дурно ты никогда обо мне не думал. И теперь ты был бы рад отделаться от этой скверной женщины, от твоей Лизель. И тебе кажется, что ты уже совсем одинок, а на нас тебе наплевать. Только Георг у тебя на уме. Да, конечно, знай я заранее, что все так обернется, что я прочту про него в газете… ну, вот это… приговор приведен в исполнение, я бы впустила его… А может, я и вообще бы впустила. Почем я знаю… Такие вещи всегда решаешь сразу. Да, теперь я думаю, что впустила бы.

Пауль пояснил, уже спокойнее:

— Видишь, Лизель, вот поэтому-то я и не сказал тебе; ты могла бы сгоряча его выгнать, а потом, когда я бы все объяснил тебе, ты бы стала мучиться.

— Но ведь и сейчас еще может случиться какой-нибудь ужас и тебя притянут?

— Да, — сказал Пауль, — притянут меня. И решать поэтому должен был я, а не ты. Я здесь хозяин и глава семьи. И я имею право сказать: да, это правильно, даже если ты и скажешь сначала «нет». Потом ты, может быть, все-таки скажешь «да», но будет слишком поздно. А я решаю сразу.

— А как ты объяснишь завтра тете Катарине?

— Это мы еще обсудим. А теперь свари-ка мне такой кофе, как вчера, когда Георгу дурно стало.

— Этот парень у нас все вверх ногами перевернул. Кофе в полночь?

— Если дворничиха спросит тебя, кто у нас был сегодня, скажи: Альфред из Заксенхаузена.

— С какой стати она меня спросит?

— С такой, что их допрашивает полиция; и нас тоже могут допросить.

Тут Лизель опять заволновалась.

— Нас? Полиция? Ты отлично знаешь, дорогой, что я не умею врать. По мне сразу видно. Я даже ребенком не умела врать. Другие врали — и хоть бы что, а у меня всегда по лицу было видно.

— То есть как это не умеешь? А разве ты только что не соврала? Если ты не можешь соврать полиции, от нашей жизни тут камня на камне не останется. И ты меня больше никогда не увидишь. А если ты скажешь, как я тебя научу, обещаю, что в следующее воскресенье мы с тобой бесплатно пойдем на матч Нидеррад — Вестенд.