Читать интересную книгу Сломанный мир (СИ) - Мори Анна

— Что... что ты за тварь такая? — вырвалось у него. — У тебя нет души, вместо нее будто колодец темный...

Гэрэл собрал все силы, что у него остались, поднялся — ноги едва держали его — и сделал шаг к Оэлун. Оэлун-хатун не смотрела на него в этот момент, она в растерянности наблюдала за дракой, не понимая, что происходит — она еще не верила, что ее всесильное оружие может подвести ее. Только благодаря ее замешательству Гэрэлу удалось приблизиться незамеченным и дотянуться здоровой рукой до висевшего у ее пояса кинжала. Он не то чтобы схватил Оэлун — скорее, рухнул на нее, придавив к полу пещеры своим весом, и прижал лезвие к ее шее. Оэлун дернулась и тут же испуганно замерла, когда по ее шее побежала струйка крови.

— Я сейчас убью твою хозяйку, Наран, — сообщил Гэрэл катавшемуся по полу клубку. По правде говоря, он не был уверен, что это сработает: если Оэлун-хатун заставляет Чужого служить себе силой, ее смерть лишь обрадует его. Но клубок остановился. Наран перестал сопротивляться и дал мертвецу заломить себе руки за спину. Он бы мог, наверное, снова протянуть невидимый железный прут к разуму Гэрэла и попытаться убить его, но слишком боялся, что тот за эту секунду все же успеет причинить вред Оэлун.

— Прости, что подвел тебя, Оэлун, — тихо сказал яогуай, и это прозвучало вовсе не как обращение к хозяйке.

И в этот момент Гэрэл понял, что Нарана привязывал к Оэлун вовсе не страх. И не ненависть к чхонджусцам, не жажда мести заставляли его служить ей. Все, что она приказывала, он делал из любви к ней. И все эти годы терзал и убивал себе подобных — из любви...

«Недолго же ты скорбела по мужу», — хотел сказать он Оэлун, но даже после всех мерзостей, что сделала эта женщина, такое оскорбление показалось ему слишком мелочным. В глазах Нарана плескалась тревога за Оэлун, она же смотрела на него спокойно, без страха. Кому-то эта пара показалась бы смешной: прекрасный, вечно молодой яогуай и обезумевшая стареющая женщина, — но Гэрэлу не показалась. На миг он даже почувствовал к Нарану сочувствие, потому что ему это было понятно: если любишь — то что бы ни делал любимый человек, даже если бы он сошел с ума и задумал разрушить мир до основания, это не будет иметь ровно никакого значения, потому что без него никак...

И в то же время... нет. Он верил — нет, онзнал — что любовь делает людей лучше. Он любил Юкинари не только за то, что тот был символом всего самого хорошего, что случалось с ним в жизни, но и за то, что рядом с ним сам становился или, по крайней мере, хотел стать лучше, чувствовал себя человеком, а не каким-то уродом. Любят не просто так, любят именно за это.

Наверное, Наран и Оэлун стали любовниками давно, когда ханша еще не была безумна; его восхитила ее храбрость, ее сила, может быть, даже горевшее в ней пламя ненависти... Должно быть, он все еще видел ее прежней, не замечая, что от той девушки, которую он полюбил когда-то, осталась лишь пустая скорлупка цикады.

Яогуай смотрел только на Оэлун, все его внимание было поглощено прижатым к ее шее кинжалом, и благодаря этому Наран и не заметил шевеления за своей спиной, в дальнем углу пещеры.

Не слышал, как Рыжая, освобожденная от кольца в стене, все это время тихо, медленно, упорно ползла к нему.

А когда заметил — было уже поздно: она вцепилась рукой в его волосы и в одежду, и ее руки вдруг вспыхнули ярко, как десяток факелов, и Наран вспыхнул тоже. Тень быстро отскочил от Нарана, и огонь почти не коснулся его.

Наран пытался освободиться, но Рыжая держала крепко. Он пытался ударить ее своим мысленным оружием, но от боли не мог сосредоточиться; пытался сбить с себя пламя — одежда горела на нем, роняя дымные клочья — метался от стены к стене, кричал.

А Рыжая не кричала, молча переливая в своего мучителя всю ненависть, что успела накопить за два года плена.

Когда Оэлун-хатун близко рассмотрела черное обгоревшее тело Нарана, ее лицо сделалось усталым и старым. Кажется, она наконец-то поняла, что надеяться не на что.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Они вышли из пещеры все вместе. Мертвец вел упирающуюся Оэлун, Гэрэл тащил Рыжую. Рыжей огонь не причинил вреда, хотя вся ее одежда сгорела, а тело покрыла черная копоть. Впрочем, даже без ожогов ее тело уже давно превратилось в сплошную рану, и Гэрэл чувствовал, что даже сквозь плащ, в который он завернул ее, каждое его прикосновение причиняет ей боль.

Мертвец подтащил Оэлун-хатун к краю скальной площадки у входа в пещеру. Площадка хорошо просматривалась снизу. Гэрэл протрубил в рог, и когда сражающиеся подняли взгляды и кочевники увидели свою ханшу плененной, а чхонджусцы Гэрэла — живым, сопротивление быстро захлебнулось.

Когда они освободили и вытащили из пещеры Оборотня, он умер. Перед этим в последний раз пришел в сознание, открыл глаза, увидел над собой вместо закопченного потолка пещеры небо.

— Солнце, — сказал он. — Солнце... — и заплакал.

И его глаза снова закрылись — теперь уже навсегда, хотя слезы все еще текли по щекам. Последняя судорога изменений пробежала по его лицу, и оно застыло — одна бровь осталась густой, вторая стала тонкой и светлой, в волосах смешались черные, рыжие, золотистые клочья...

Рыжая лежала неподалеку, тоже подставив лицо солнечным лучам, и вроде как пока не собиралась умирать.

Солдаты подвели к нему нескольких знатно одетых молодых кочевников со связанными за спиной руками: сыновья Оэлун, которые должны были унаследовать после нее власть в улусе. Их мать сидела неподалеку, тоже связанная, следя за ним черными от ненависти глазами.

— Вы знаете, кто я такой? — спросил Гэрэл.

— Вся земля Солнечной Птицы знает, кто ты такой, убийца, — выплюнул один из юношей. На вид ему было двадцать с небольшим; Гэрэл помнил первенца Оэлун крошечным краснолицым комочком - он появился на свет незадолго до того, как семилетнего Гэрэла и его мать продали в Чхонджу, и все же память сохранила имя мальчика: Цагаан-тайджи). — Посмотрите! — это уже не Гэрэлу, а обступившим их солдатам. — Кому вы служите — этому уроду?! Да он же даже не человек!

— Тех несчастных в пещере вы тоже истязали потому, что не считали людьми? — спросил Гэрэл.

— Мы делали это, чтобы стать сильнее. Чтобы иметь возможность защитить нашу землю от тебя и от таких, как ты. Это ты в ответе за их смерть!

Всех их коснулась тень безумия Оэлун, все они были причастны к пыткам Чужих. Все племя. Чертовы нелюди... Застарелая ненависть к кочевникам поднималась в нем темной волной. Перед глазами у него все еще стояли бурые пятна на стенах пещеры и лицо Оборотня, когда его вынесли на свет.

— А что насчет их детей? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

У Цагаан-тайджи и тут был наготове ответ:

— Этих мы убивали, чтобы они не стали такими, как ты.

Один из его братьев, заметив изменившееся лицо Гэрэла, с отчаянной храбростью юности добавил:

— Каково знать, что все твои сородичи передохли в муках?

Какое, оказывается, острое, почти болезненное наслаждение может принести ощущение чужого горла под пальцами... Мальчишка захрипел, от него плеснуло волной животного страха.

— Пощади! Я ведь тоже ребенок Чужого… Мой отец - мудрый Наран! Мы с тобой одной крови!

— Выходит, тех людей, которых вы держали в пещере, ты тоже считал родней?

Юный кочевник молчал. Может быть, просто не мог ничего сказать из-за впившихся в горло пальцев. Его била дрожь. Впрочем, Гэрэл и так знал, что он сейчас неприятен на вид: волчий взгляд, кривая усмешка-оскал.

— И каково же было подвешивать к крюку свою род... — начал он и осекся, встретившись взглядом с Юкинари. Мертвец сидел неподалеку от связанной Оэлун, смотрел как всегда безразлично, но в памяти Гэрэла вдруг всплыло: «Я восхищаюсь вами, потому что вы никогда не были по-настоящему жестоки — не более, чем требовала необходимость...».

Непрошеное, совершенно не нужное сейчас воспоминание — так некстати... «Зачем ты это сказал, Юкинари? Ну какого чёрта? Это ведь неправда — и никогда не было правдой…».