Ох, ребята, всего вам доброго!
Этти
Вестерборк, 18 августа [1943].
Тидэнька, сначала этот день, когда мне можно писать, из-за очень сильной усталости и оттого, что подумала, что на сей раз все равно ничего не напишу, я хотела оставить неиспользованным. Но, конечно, мне надо о многом сказать, так что лучше все же дать волю своим мыслям. Вы их уловите. Сегодня во второй половине дня, отдыхая на своих нарах, мне вдруг захотелось записать в дневник слова, которые посылаю сейчас тебе:
«Господи, ты сделал меня такой богатой, позволь же мне щедро делиться этим богатством с другими. Моя жизнь превратилась в один непрерывный диалог с тобой, Господи. Когда я в каком-нибудь уголке лагеря стою на твоей земле и смотрю в твое небо, по моему лицу иногда текут слезы, рожденные внутренним волнением и благодарностью. Они текут иногда и вечером, когда, лежа в постели, я покоюсь в тебе, Господи. Это и есть моя молитва.
Уже несколько дней я чувствую себя очень уставшей, но это пройдет. Все протекает в соответствии с собственным глубоким ритмом, и нужно бы научить людей прислушиваться к этому ритму, ведь это самое важное, чему человек в этой жизни должен научиться. Я не сражаюсь с тобой, Господи. Моя жизнь — это сплошной диалог с тобой. Возможно, я никогда не стану крупным художником, каким хочу быть, но я чувствую себя под твоей надежной защитой. Хоть мне временами и хочется облечь в слова маленькие премудрости и трепетные истории, но всегда возвращаюсь к одному и тому же всеобъемлющему слову „Бог“, и мне не нужно больше ничего говорить. Все мои творческие силы направляются на внутренний диалог с тобой, и здесь прибой моего сердца становится шире, взволнованнее и одновременно спокойнее, и так растет мое внутреннее богатство».
Каким-то необъяснимым образом последнее время здесь, над пустошью, витает Юл[52], он каждый день ведет меня дальше. Все-таки в человеческой жизни бывают чудеса, и моя жизнь — это цепочка внутренних чудес. Хорошо, если когда-нибудь кто-то снова сможет произнести эти слова. Твоя фотография лежит в «Часослове» Рильке рядом с фотографией Юла, и они вместе с маленькой Библией лежат у меня под подушкой. Твое письмо с цитатами тоже пришло, пиши все время, да.
Всего хорошего тебе, дорогая моя.
Этти
[Не датировано; написано после 18 августа 1943 г.].
Да, но просто так я не могу сказать это молодым матерям с младенцами, которые в пустом товарном вагоне, возможно, направляются прямо в ад. И снова мне бы ответили: «Тебе легко говорить, у тебя нет ребенка». Но, безусловно, это здесь ни при чем. Я всегда черпаю новые силы из Писания. Там ведь примерно сказано так: «Если ты любишь Меня, ты должен оставить твоих родителей». Вчера вечером, ослабев от мучительной борьбы с состраданием к моим родителям, которое, поддайся я ему, совершенно бы меня парализовало, я нашла поддержку в словах, говорящих о том, что не надо так сильно отдаваться горю и заботам о своей семье, дабы больше участия и любви сохранить для ближних. Во мне все больше растет осознание того, что любовь к каждому случайно встреченному человеку, к каждому божьему подобию должна быть сильнее, чем любовь к кровным родственникам. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Можно ведь сказать, что это противоестественно. Вижу, мне еще слишком трудно об этом писать, в то время как проживать все уже не так сложно.
Сегодня вечером я с Механикусом навещу Анну-Мари и управляющего бараками — хозяина комнаты, в которой она постоянно проживает. Мы будем сидеть, по вестерборковским понятиям, в просторном помещении с большим высоким окном, открытым на широкий и колышущийся как море луг. В прошлом году я всегда на этом месте писала вам письма. Анна-Мари обязательно заварит кофе, хозяин будет рассказывать о прошлой лагерной жизни (он здесь уже пять лет), а Филип позже напишет об этом рассказы. Посмотрю, можно ли в моей жестяной коробочке найти что-нибудь съедобное к кофе, и кто знает, может, Анна-Мари сделала пудинг. Как в последний раз, — тогда это был твой, Етье, незабываемый миндальный пудинг. Сегодня тепло, и нас ждет прекрасный летний вечер перед открытым окном и вересковым лугом. Позже мы с Филипом разыщем Йопи и наше мирное трио прогуляется вокруг большого серого бедуинского шатра, возвышающегося над широкой песчаной равниной. Прежде в него помещали завшивленных людей, теперь там находится награбленная у евреев домашняя утварь, которая в качестве подарка будет отправлена в Германию или украсит дом коменданта. Солнце позади шатра каждый вечер заходит по-разному. Эта пустошь в Дренте, на которой расположен лагерь, вмещает в себе множество пейзажей. Мне думается, что мир прекрасен повсюду, в том числе в тех местах, о которых в учебниках географии сказано, что они убоги, бесплодны и лишены фантазии. Собственно говоря, большинство этих учебников уже непригодны, их надо будет переписать.
Дозволенное мне раз в четырнадцать дней только на одной стороне листа письмо я написала Тидэ. Ребята, каким же образом вы получили нечто такое по-барски щедрое, как полфунта масла, я была этим жутко напугана, это грандиозно. Простите мне такое материалистическое окончание письма. Сейчас 6.30, я как раз должна принести для семьи немного еды. Сердечно, сердечно кланяюсь вам всем.
Этти
Воскресенье, утро, 21. 08. 1943.
Здесь, в родильном отделении, лежит девятимесячный заласканный ребенок, девочка. Совершенно очаровательное, милое голубоглазое дитя. Несколько месяцев назад ее как «штрафной случай» обнаружила полиция в одной больнице и доставила сюда. Никто не знает, кто ее родители и где они находятся. Пока что крошка остается в родильном отделении, медсестры привязались к ней, как к живой игрушке. Но вот что я хотела рассказать: с самого начала жизни здесь этот младенец не имеет права бывать на улице. Другие детки стоят в своих колясках на свежем воздухе, но эта девочка должна оставаться в помещении, она же «штрафной случай»! Я справлялась у трех разных сестер и каждый раз сталкивалась с вещами, кажущимися мне невероятными, однако всякий раз они подтверждались.
В моем больничном бараке я встретила хилую, дистрофичную 12-летнюю девочку. Так же непосредственно и простодушно, как другие дети рассказывают о своих школьных делах, она сообщила мне: «Да, я пришла сюда из штрафного барака, я — штрафной случай».
Один 3,5-летний малыш разбил палкой оконное стекло и после того, как его страшно отругал отец, громко расплакавшись, сказал: «О-о-ой, теперь я попаду в 51-й (= тюрьма), а оттуда на штрафной этап».
Разговоры детей между собой ужасают. Я слышала, как один маленький мальчик говорил другому: «Нет, пацан, штамп „сто двадцать тысяч“ — это ничего хорошего[53]. Гораздо лучше быть наполовину арийцем, наполовину португальцем»[54]. Анна-Мари слышала, как одна мать говорила своему ребенку: «Если ты сейчас же не съешь свой пудинг, тебя этапируют без мамы».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});