пиши.
– Не раньше чем через три месяца.
– Это ничего. Время летит быстро.
* * *
Как-то раз позвонила Линдси. Хотела, наверное, узнать, как мне ее гуманитарная помощь, но Рут ответила ей, что в этом году я буду учиться в школе-интернате, так что возможности поддерживать с ней общение мне больше не представится. Что-то в этом духе, в общем. Не сомневаюсь, Линдси не оставила попыток, но к телефону мне подходить не разрешалось. Как-то заглянул Джейми, и Рут снизошла, пустила его на порог, но все время, что мы с Джейми разговаривали, околачивалась в соседней комнате, даже не скрывая, что подслушивает.
– Все знают, да? – спросила я.
Какой смысл вести светские беседы, уклоняясь от единственной действительно важной темы? По мне, так никакого.
– Все знают только одну версию, – ответил Джейми. – Бретт постарался. Думаю, Коули тут ни при чем.
– Что ж, все равно ничему другому они не поверят, – заметила я. – Навряд ли.
Он торопливо обнял меня и сказал, что мы увидимся на Рождество, если, конечно, охрана позволит. Я засмеялась.
* * *
Я могла удрать. Могла втайне позвонить кое-кому. Могла перетянуть несколько человек на свою сторону. Все это я могла сделать. Но не сделала. Даже не попыталась.
* * *
Не прошло и часа после того, как мы выехали за пределы Майлс-сити, как Рут прекратила-таки зудеть, что, мол, следовало бы мне возблагодарить Господа, волей которого такое учреждение не где-то, а прямо в нашем штате. Я думала, ее красноречие иссякло еще до того, как мы сели в машину, однако не тут-то было: она начала цитировать Писание и все не останавливалась, словно заранее подготовилась. Зная Рут, я бы не удивилась. Она вполне могла записать всю речь целиком в своем молитвеннике или на обороте списка продуктов, с которым ходила за покупками. Все это она повторяла уже столько раз, что я даже не вслушивалась. Смотрела в окно, уткнувшись носом себе в плечо, и вдыхала запах Коули. Несмотря на жару, на мне была одна из ее толстовок. Знай Рут, что это не моя, она бы положила ее вместе с другими вещами в коробку, куда отправилось все, что принадлежало Коули, то, что принадлежало нашей дружбе и было конфисковано при поддержке преподобного Кроуфорда. Далеко не все, что оказалось под запретом, имело какое-то отношение к тому, во что наша дружба переросла за последние несколько недель. Там были фотографии, в том числе и с выпускного бала; записочки на разлинованной бумаге, которые так тщательно складывали, что размером они были с пятидесятицентовую монету; толстая пачка перетянутых резинкой билетов – на сей раз тех самых; а еще – засушенные головки чертополоха. Когда-то крупные и нахально пурпурные, теперь они высохли и пообтрепались, а от их яркости осталось лишь воспоминание. Стоило лишь сжать их в руке посильнее, и они рассыпались в прах. И уж Рут не упустила возможности. Я сорвала их на ранчо Коули и, забрав домой, повесила, перевернув стеблями кверху, на стене над столом. Но толстовку, похороненную на самом дне бельевой корзины под грудами чистых, хотя и не сложенных как следует пляжных полотенец и топов, удалось стащить. От нее пахло дымом, потому что она была на Коули в тот раз, когда мы сидели с пивом у костра, и чем-то еще, для чего у меня не было названия, однако безошибочно указывавшим на свою хозяйку.
Мы ехали и ехали, а Рут все жужжала и жужжала. Я позволяла словам, которые вылетали у нее изо рта, падать в пустоту между нами, словно это были клочья сушеного чертополоха, пылью оседавшие на приборную панель и сиденья. И все это время я вдыхала запах Коули, думала о ней и задавалась вопросом, когда же наконец я возненавижу эту самую Коули Тейлор, сколько времени потребуется, потому что сейчас я была очень и очень далека от подобных чувств, хотя, возможно, мне бы и стоило их испытывать. Кто знает, может, и начну однажды. В конце концов Рут замолкла и принялась крутить ручку переключателя, пока не наткнулась на программу Пола Харви. Она хохотала так, словно была пьяна или впервые слышала подобные довольно беззубые шуточки.
Все шесть часов, если не считать стычки из-за чипсов, наши разговоры были примерно такими.
Рут: Закрой свое окно, пожалуйста. Я включила кондиционер.
Я: И что дальше?
Рут: Расправь плечи. Ты так сутулишься, что к старости у тебя будет настоящий горб.
Я: Отлично! Он прекрасно подойдет к рогам, которые я как раз сейчас отращиваю.
Рут: Я знаю, ты прочла брошюру, Кэмми. Я видела. В ней сказано, что ты должна войти в «Обетование Господне» с сердцем, открытым слову пастыря. Иначе ничего не будет.
Я: А что, если я бессердечная? Тогда мне и открывать-то нечего!
Рут: Неужели ты не хочешь измениться? Просто уму непостижимо, как такое возможно, когда знаешь, что можно все исправить.
Я: Исправить что?
Рут: Ты прекрасно знаешь.
Я: Нет, не знаю. Скажи.
Рут: Перестать жить во власти порочного желания.
Я: А можно ли считать добрачный секс порочным желанием?
Рут (после долгого молчания): И что это значит?
Я: Сама не знаю.
За несколько миль до поворота к «Обетованию Господню» мы проехали мимо указателя, на котором было написано «Озеро Квейк». Он был весь покорежен и в середине еще и сплющен, словно сначала по нему проехался грузовик, а потом его кое-как водрузили на место. Думаю, мы с Рут заметили его одновременно. Она повернулась ко мне – на целых несколько секунд перестала следить за дорогой, переключив внимание на меня, – но так ничего и не сказала. Я тоже промолчала. Вскоре мы повернули, и, кроме деревьев и дороги, в окне заднего вида уже ничего нельзя было толком рассмотреть, да и вообще не больно-то уж большой был этот указатель, просто еще один знак, мимо которого мы промчались. По крайней мере, тогда мы сделали вид, что это именно так.
У девчонки, которая встречала нас на парковке «Обетования», был оранжевый планшет – что-то записывать, – полароид и протез (от колена и ниже). Она выглядела моей ровесницей, по виду точно старшеклассница, и сейчас она приближалась к эмбриомобилю, помахивая своим планшетом, причем на порядочной скорости. Удивляться тут было нечему: я заметила на ней шорты для бега.
До того как Рут успела сказать только-посмотри-на-бедняжку или что-то в том же духе, бедняжка уже подошла к машине со стороны водителя