— Рамиэль.
Бирюзовые глаза ее сына были такими ясными, когда он повернулся к ней, что ее сердце невольно сжалось.
— Будь нежным с ней.
На губах графини появилась лукавая улыбка.
— Только не слишком.
Выходя, Кэтрин осторожно закрыла за собой дверь.
Казалось, еще вчера он бегал в коротеньких штанишках, очаровывая всех служанок своими бирюзовыми глазами, белокурыми волосами и смуглой кожей. Каждая из них боролась за право покормить маленького Рамиэля и поменять ему пеленки.
Если бы она осталась в Аравии, ее сын стал бы любимцем гарема. А она была бы… фавориткой шейха. Со временем ее мысли занимали бы лишь пустые разговоры да ежедневный страх, что другая женщина может занять ее место. Женщина с темными волосами и смуглой от рождения кожей. Женщина, которая сможет легко подчиниться миру мужчин и будет счастлива оказаться в золотой клетке и муслиновых покровах, скрывающих внешность. Женщина, которая, забыв о своих заветных мечтах, будет довольствоваться лишь физической любовью.
— Мадам.
От неожиданности сердце Кэтрин чуть не выпрыгнуло из груди. Из темноты, подобно привидению, выступил человек, чью голову покрывала чалма. Это был единственный живой фантом из ее прошлого, от которого она давно отказалась.
Сожаление сменилось гневом. Она предпочла отказаться от красот Аравии, чтобы не стать ее рабой. В то время как корнуэлец, стоявший сейчас перед ней, добровольно погряз в арабских традициях, искалечивших ему жизнь.
— Это ты положил яд в кекс, Коннор?
Ни одна черточка не дрогнула на его лице.
— Вы знаете, что это не так.
— Мне кажется, что чем старше я становлюсь, тем больше я начинаю во всем сомневаться. Ты утверждал, что Элизабет Петре — коварная шлюха, желающая разрушить жизнь моего сына. Ты требовал от меня, чтобы я вмешалась в судьбы людей, нуждающихся в любви.
Корнуэлец дернулся, словно от удара, и тут Кэтрин все поняла.
— Ты ревнуешь, — мягко проговорила она.
— Я защищаю его, это мой долг.
— Моему сыну не нужна твоя защита, Коннор. И ты уже давно свободен от своих обязательств. Ты — свободный человек, однако по-прежнему служишь Рамиэлю. Откуда такая преданность?
— Шейх приказал мне охранять хозяина. И я не собираюсь уклоняться от своих обязанностей.
— Рамиэль любит тебя, но он также любит и Элизабет. Не превращай его чувства к тебе в ненависть.
— Только неверный может верить в любовь женщины.
Кэтрин нахмурилась.
— Ты не веришь тому, что говоришь, Коннор.
— Я должен в это верить. Я обязан выполнять свой долг. — В голосе корнуэльца звучала боль. — Если я не буду в это верить, моя жизнь евнуха станет бессмысленной.
И вдруг все те сорок лет, что отделяли ее от прошлого, внезапно исчезли. Она вновь увидела перед собой тринадцатилетнего мальчика по имени Коннор. Он отчаянно плакал, орошая слезами песок, в который его закопали, чтобы он не истек кровью после кастрации. В то время Кэтрин было всего семнадцать. Уже тогда она успела пережить и насилие, и рабство. И когда плачущий мальчик стал молить ее о смерти, она отказала ему. Потому что тогда она не сознавала всего ужаса его потери. Зато сейчас она прекрасно понимала корнуэльца и надеялась, что сможет ему чем-то помочь.
— Ты видный мужчина, Коннор.
— Я бесполезный мужчина.
— С лицом юноши и телом атлета, — резко возразила графиня. — Если бы ты был настоящим евнухом, то твоя грудь, живот и бедра были бы сейчас сплошным куском жира. Однако это не так.
— Они отрезали мне яйца, — ответил Коннор с несвойственной ему грубостью. — Они забрали у меня способность давать жизнь.
— И поэтому Рамиэль для тебя больше сын, чем человек, нуждающийся в твоей опеке.
Корнуэлец ничего не ответил.
— Ты когда-нибудь был с женщиной, Коннор?
Кэтрин невольно улыбнулась, увидев, насколько корнуэлец ошарашен и взбешен ее словами.
— Я евнух.
— Но твое мужское достоинство по-прежнему при тебе.
Если бы не густая тень, в которой скрывался Мухаммед, она могла поклясться, что он покраснел.
— Мне не требуется соломинка, чтобы помочиться.
— Такие евнухи, как ты, берут себе жен.
— В гареме над ними смеются.
— По крайней мере на их долю приходится хоть какая-то толика счастья. Ты был очень молодым, когда тебя кастрировали, Коннор. Если бы ты сейчас был подростком, у которого на груди только начали пробиваться волосы, я бы могла понять тебя и твои мучения. Потому что в детстве все воспринимается намного острее и болезненнее. Наложницы в гареме ценят таких евнухов, как ты, за то, что они могут доставить женщине удовольствие, не подвергая ее риску забеременеть. Разве ты никогда не хотел женщину? Признайся, разве ты никогда не мог познать любовь внутри женского тела?
— Вы не должны обсуждать со мной подобные вещи. — В голосе корнуэльца звучала неподдельная ярость. — Вы женщина шейха.
— Нет, Коннор, я сама себе хозяйка. И я не буду стоять в стороне и смотреть, как ты пытаешься разлучить моего сына с женщиной, которую он сам выбрал.
— Я бы никогда не причинил зла хозяину.
— Однако именно ты знаешь все о кантаридине.
— Если бы я хотел убить Элизабет, я бы ни за что не клал яда в кекс. Он был приготовлен для детей, а жизнь ребенка для меня святое.
— Даже если ему уготована участь худшая, чем смерть?
В черных глазах Коннора ничего не отразилось.
— Даже тогда.
— Эдвард Петре действительно приходил сегодня?
— Да.
— Он был один?
— Нет.
— С кем он приходил?
— Я не знаю.
Кэтрин в недоумении приподняла брови.
— Коннор, пожалуйста, не лги мне.
— Я не лгу, мадам, это была женщина. Ее лицо скрывала густая вуаль, и она не разговаривала. Я не знаю, кто она. Я даже не уверен, что это была женщина.
Глава 22
Элизабет проснулась с громким стоном. Ей не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается. Казалось, будто темнота, окружавшая ее, наполнена пульсирующей болью. Какое-то время она не осознавала, что ее пылающее тело охвачено диким, неконтролируемым желанием. Но потом она вспомнила.
Кусок кекса, который попробовала Элизабет, был посыпан не арахисом, а мелко измельченными насекомыми. Шпанская мушка, а, по словам графини, это была именно она, широко использовалась как на Востоке, так и на Западе, и ее легко было достать.
Господи! Кто-то пытался отравить ее сыновей! А вместо них отравил ее.
Вибрирующая темнота давила на Элизабет; она казалась ей непроглядно черной, подобно жуку, которого она проглотила. Подкатившая к горлу тошнота заставила ее быстро откинуть простыни и спустить с постели ноги. И тут рука Элизабет запуталась в шелковой мужской рубашке, которая оказалась на ней вместо пеньюара. Она замерла. Чья-то рука нежно провела по ее спине, затем скользнула под тяжелые пряди волос и коснулась шеи.