Читать интересную книгу Казачка - Николай Сухов

— Ладно, — вяло сказал Алексей и про себя подумал: «Я еще с ума не сошел — бросить тарантас да сгубить коня. Для меня мое плохое дороже вашего богатого». Он уже начал догадываться, что это за стихийное бедствие напало на имение Мокроусова, и все больше проникался к управляющему недружелюбием: просьба его была совсем не по нутру Алексею. Хотел было все же спросить, что за бедствие такое и о том, куда же скачет он, сам управляющий; но тот, крикнув еще раз: «Гони, гони, браток!» — повернул свою скаковую голенастую лошадь и исчез во мраке.

Усадьба помещика Мокроусова, на которую Алексей мимоездом не однажды заглядывался, лежала неподалеку от шляха, самое многое в версте от него, на берегу громадного, обросшего камышом, осокой, а кое-где и вербами озера, славившегося линями. Со шляха проезжающим хорошо виден за решетчатой городьбой и тополями дом, старый, просторный, порыжевший от времени; надворные под железом постройки, расположенные дугообразно, и выше всех — конюшня с каким-то застекленным мезонином — вероятно, голубятня; фруктовый сад, углом отделявший двор от скотных базов. Заезжать в усадьбу Алексею никогда не доводилось, но понаслышке он знал, что усадьба гораздо старше шляха, что сам хозяин, унаследовавший не только эту усадьбу, но и тысячи две — две с половиной десятин земли, наведывается сюда раз в год, а то и ни разу — живет с семьей в Питере; и что по просторнейшим ковыльным пастбищам, верст на пять в длину и ширину, гуляют косяками породистые донские лошади и наливаются жиром отары курдючных овец.

Алексею не терпелось взглянуть хоть одним глазом или, если не взглянуть, так хоть издали послушать, что же такое творится в богатом помещичьем имении, и он, расправив кнут, поддал меринку жару.

Часа через два он уже спускался в большущий, с полверсты в поперечнике, суходол с кленовым по склонам кустарником — Яманово урочище, отмежевывающее от юрта мокроусовское поместье. В народе об урочище жили диковинные предания. Алексей слышал от стариков, что будто бы в глубокой давности в урочище этом ютились в землянке невесть откуда и зачем прикочевавшие сюда удалые ребята-разбойнички; при казачьем солнце — луне — прогуливались они на конях по округе, опробовали на головах царских слуг, купцов и всяких господ свои тяжелехонькие железяки — кистени, копили золото, и атаманом у них якобы был Яман. Также по сю пору рассказывают и о том, как позже, когда к этой вольной в свое время земле присосались господа Мокроусовы, одного из господ всенародно, прямо в церкви укокошили крестьяне. Последняя барская причуда, надломившая терпение крестьян, была будто та, что во время великопостного богослужения барин зашел в церковь и от подсвечника прикурил трубку. Молельщики всем скопом тут же выпустили из него дух и с крутояра, зверям на лакомство, швырнули в урочище.

Так ли это было — никто доподлинно сказать не мог. Но суходол и посейчас называется Ямановым, и посейчас на его склоне, почти у самого днища, исколупанного вешними ручьями, стоит ветхая черная пригорюнившаяся часовенка с дырявым, во мху, треугольником навеса.

Выезжая из суходола, Алексей сошел с тарантаса и, шагая с меринком рядом, поднимался по склону. Нечаянно он взглянул на часовенку, маячившую с края шляха, и оторопел: часовенку вдруг осиял какой-то трепетный красноватый свет, и она, преображенная, выпукло стояла перед ним, как бы придвинувшись к дороге. Алексей увидел даже зябко съежившегося одинокого кобчика — в уголке под навесом, где когда-то висела икона. Алексей был не из робкого десятка, но все же почувствовал, как по телу его густо поползли мурашки. Сумрак зарозовел, вокруг посветлело; а по днищу суходола через овраги, кусты и солончаковые плешины, мечась из стороны в сторону и налезая друг на друга, шарахнулись тени; вслед за ними, настигая их и захлестывая, устремились такие же уродливые красноватые и мигающие полосы света. Алексей облегченно вздохнул, сообразив, что это — отблески близкого пожара, и только.

Он вскочил в тарантас, прикрикнул на меринка — и вот на пригорке, рукой подать, усадьба Мокроусова: багрово озаренный, за тополями, дом; конюшня с застекленным поверх нее мезонином, окна которого отливали мрачными, зловещими цветами; а чуть поодаль, за амбарами и садом, — высокое исчерна-рудое и языкастое пламя, с жадностью лизавшее строения. Ненасытные извивающиеся языки то ниспадали, расстилаясь по земле, то дрожащими остриями вскидывались ввысь, к черной в небе круговине, окольцованной звездами. То и дело над пожарищем взметывались столбы искр, слышался треск — должно быть, рушились строения. Тут же, объятый огнем, корежился и оседал огромный стог соломы или сена. Предутренний ветер схватывал с него сверкающие хлопья и, кружа и рассыпая над садом, нес их к суходолу.

Ни на дворе, ни возле дома, ни где-нибудь поблизости не было ни души. Вокруг пожарища металась только обеспамятевшая скотина, видно выпущенная кем-то на волю; бегали, скидывая тяжелыми курдюками и неуклюже переваливаясь, овцы, шайками и в одиночку; бегали телята, опережая друг друга; лошади… Алексею бросился в глаза жеребенок-сосунец, бестолково скакавший от горящего сарая к саду и обратно: распушив хвост и задрав голову, подбежит к деревьям, испуганно и тоненько игогокнет, глядя куда-то в степь, жалуясь запропастившейся мамке, потом взбрыкнет, подпрыгнет и с шаловливой не к месту и не ко времени резвостью — назад. Но вот внимание Алексея привлек какой-то странный огнецветный шар, катившийся в направлении шляха. Катился он с быстротой доброй беговой лошади, и, когда приблизился, Алексей понял, что это бежал могучий горящий баран с витыми, кольцом, рогами. Развевающиеся смоляные космы его, необычайно длинные и густые, синевато вспыхивали на боках и на спине, и на Алексея потянуло запахом паленого.

Алексей вспомнил о своем желании взглянуть хоть одним глазом на то, что творится в помещичьем имении, мысленно обругал себя и — подавай бог ноги — заработал кнутом, добиваясь от меринка прыти.

Слободу Терновку, выставившую по-над шляхом однообразные, всегда тщательно выбеленные хаты, с огромными, плетенными из хвороста трубами, Алексей знал хорошо. Отсюда из семьи Коваленко взял он жену свою Настю. Было время — хуторяне немало поиздевались над ним, что, дескать, казачки по нем не нашлось, позарился на хохлушку. До войны Алексей частенько гостевал у тестя. Сейчас заезжать к Коваленкам он не собирался: и некогда и время не подходящее, тем более что брат его жены, Артем Коваленко, живущий на Платовском хуторе в зятьях, неделю назад побывал у своих.

Алексей оглянулся на фиолетовый, стоявший над бугром полукруг зарева и въехал в улицу, пустую и безмолвную. Хаты смутно белели двумя тесными рядами, и ни в одной из них — ни огонька, ни гомона. Люди, казалось, спали безмятежным сном, и им даже не снилось, что под боком у них, пожирая добро, куролесит пожар. Но это только казалось. На самом деле люди не спали. Слобода жила незримой, потаенной жизнью. Алексей слышал, как в одном закоулке глухо простучали колеса; в другом пискливо заскрипела телега, видно, на повороте, груженная чем-то тяжелым; в третьем вспыхнула цигарка и резко и коротко что-то звякнуло.

У двора Коваленко — совсем близко к шляху, при выезде из слободы, — маячила подвода. Алексей скорее догадался об этой подводе, чем рассмотрел ее: поверх низких тесовых ворот силуэтом торчала голова лошади — и над ней — дуга. Когда Алексей поравнялся с воротами, те бесшумно отодвинулись, пропустили подводу и опять так же бесшумно закрылись. Во дворе послышался отрывистый придавленный мужской говор, и Алексей узнал голос старшего шурьяка. «Что они, проклятые полуночники, делают!» — подумал он. Подъехал к плетню, отпустил чересседельник, повод, кинул меринку клок сена с тарантаса и пошел во двор…

Вернулся он вскорости, один, — хозяевам, видно, некогда было его провожать. Торопливо оправил упряжь, вывел меринка на шлях и зарысил дальше.

В конце слободы, за кузницей, вправо от шляха, ведущего в хутор, убегает малоезженая полевая дорожка, которая, покружась по полям, впадает в тот же Платовский хутор с другой стороны. Алексей подъехал к этой малоезженой, заросшей сивым полынком дорожке, задержал меринка, минуту подумал о чем-то, глядя на сивую полоску, и, свернув на нее, поднял кнут.

В первой же лощине, верстах в двух от слободы, он нагнал подводу. При его приближении подвода вдруг ускорила ход; но Алексей, усмехаясь, поднажал, и в самом низу, у каменистой, усыпанной галькой водомоины, откуда начинается подъем, меринок ткнул носом в задок телеги. На ней под сеном и дерюгой, укрытые кое-как, наспех, топорщились крутобокие мешки. Подле телеги с вожжами в руках вышагивал большой, в зипуне нараспашку, человек.

— А ну-ка, поворачивай назад! Живо! — с деланной суровостью в голосе крикнул Алексей и, прицепив к ободку вожжи, спустился с тарантаса. — Ишь ведь… умник. Улытнуть хотел!