Зато заметил рассвирепевший хозяин дома.
— Кто позволил? — заорал он. — Ложи назад!
Его рык привлек к незначительному происшествию всеобщее внимание. Гости дружно повернулись к нарушителю порядка, и как-то так получилось, что он оказался один против всех.
— Отдай! — визжал конопатый хозяйский сынишка.
— Ложи взад! — трубил хозяин.
Лакей рванулся к нему, чтобы отобрать шарик. И видимо, совсем бессознательно мальчик размахнулся и метнул в толпу едва умещавшийся на ладони шарик. И прогремел взрыв…
…И этот взрыв разбудил Старкова. Он очнулся и обежал взглядом камеру, которую косо пересекал весенний солнечный луч. Рукавом он утер глаза от слезной влаги, возникшей из сна.
— Обиженный мальчик… — пробормотал вслух.
Взгляд его упал на стену, испещренную колонками цифр: это его настенный календарь, где последний день Пасхи обведен кружком. Старков взял уломок известки и с удовольствием зачеркнул этот день.
Какой-то зудящий звук привлек его внимание. В солнечном луче он обнаружил очнувшееся после зимней спячки летучее существо: жук не жук, муха не муха, оса не оса — капелька бодрой, радостной жизни.
Вместе со Старковым мы будем следить за этим деятельным созданием, по тени на стене угадывая утренние привычные движения узника. Когда тюремщик принесет завтрак, мошка вылетит через открытую дверь на свободу…
…Тюремщик вынес грязную посуду. Старков собрался закурить, но услышал за стеной шум. Он поднялся, улыбаясь, готовый встретить Марию Александровну.
В камеру вошли четверо: прокурор, начальник тюрьмы, врач и священник.
— Чему обязан? — чуть побледнев, спросил Старков.
— В помиловании отказано, — деревянным голосом произнес прокурор. — Приговор будет приведен в исполнение.
— Когда?
— В вашем распоряжении четверть часа.
Врач подошел и взял Старкова за руку. Тот не заметил его жеста.
— Учащенный… — словно про себя сказал врач.
— Это от неожиданности. — Старков уже овладел собой, голос звучит спокойно. — Я в полном порядке.
Врач обменялся взглядом с прокурором.
— Есть ли у вас последнее желание? — спросил начальник тюрьмы. — Хотите рюмку водки?
— Я не пью.
— Папиросу?
— Я как раз собирался закурить. Но обойдусь.
— Сын мой, — сказал священник, выступив вперед, — готов ли ты принять?..
— Оставьте меня в покое! — резко прервал Старков и повернулся к начальнику тюрьмы. — С вашего разрешения я все-таки закурю. Ко мне должны были прийти…
— Курите, — понял начальник тюрьмы. — Мы не будем вам мешать.
Все четверо вышли в коридор…
— Какая выдержка! — восхищенно сказал врач.
— Это и страшно! — вздохнул прокурор. — Если не жаль себя самого, то чего ждать для других?
— Великая княгиня обещала ему прийти, — сказал врач.
— У меня нет инструкций на этот счет, — решительно заявил начальник тюрьмы. — Казнь не может быть отложена…
…Старков докурил папиросу до мундштука и раздавил окурок в блюдце.
Появился врач — один:
— Дойдете сами?
Старков усмехнулся.
— Послушайте, — сказал он доверительно, — вы производите впечатление порядочного человека…
— Премного благодарен! — вскинулся врач.
— У меня к вам просьба. Вы знаете даму, которая навещала меня?
— Разумеется.
— Я ждал ее. Что-то случилось. Если она не придет, передайте ей…
— Вы думаете, тюремный врач вхож к Великим князьям?
— Сделайте что-нибудь! Придумайте. Напишите хотя бы. Только одно: пусть не переживает.
Врач очень пристально посмотрел на Старкова.
— Я надеюсь, она придет, — сказал тихо.
— Я тоже… Она верный человек… Она…
Дверь распахнулась, и начальник тюрьмы сказал:
— Пора!
Камера наполнилась тюремщиками и конвоирами. На плечи Старкову накинули шинель, на голову нахлобучили шапку. Он сорвал ее и кинул на пол.
— Как хотите, — пожал плечами начальник тюрьмы и сделал знак конвоирам: выводите!
Они долго шли длинным тюремным коридором, потом через двор к пустому плацу, посреди которого торчала виселица.
А кругом была весна: с капелью, ручьями, воробьиным чириканьем, солнцем, отражающимся в лужах и последних истаивающих сосульках. Но Старков не замечал ни весны, ни виселицы. Он оглядывался, тянул вверх шею — он искал. Но вокруг никого не было, кроме сопровождающего его кортежа.
— Судейские, послушайте… Будьте людьми… Я жду человека. Вы же знаете. Она придет, не может не прийти… Ну что вам стоит?.. Всего несколько минут. Успеете меня повесить.
— Успокойтесь, — сказал начальник тюрьмы. — Вы же видите — дама не пришла.
— Не может она не прийти… Прокурор, вмешайтесь!.. — крикнул Старков. — Ее не пропускают… Поймите, не мне это нужно. Ей, ей!.. Одно слово, кивок. Чтобы она поняла…
Прокурор отвернулся.
— Батюшка! — позвал Старков.
Подошел священник.
— Батюшка, — прерывающимся голосом взмолился Старков, — помогите. Я жду добрую женщину, она о душе моей печется. Велите ее найти… задержите казнь. Мне бы только попрощаться… Разве это так много? Вы священник, где же ваше милосердие?
— Отрешись от земной суеты, сын мой, — проникновенно сказал священник. — Ты искупаешь грех перед Господом, и Всевышний в неизречённой благости своей…
— Заткнись! Параша с елеем! — взорвался Старков. — Лицемеры! Сволочи!.. Вам мало убить человека, надо еще в душу наплевать!
— Не богохульствуй, сын мой!..
Старков бросился на священника, разорвав строй конвойных. Но не достиг его: один из конвойных подставил ему ногу, и он растянулся на земле.
Его подняли. Из разбитого лица сочилась кровь, смешиваясь с весенней грязью. Душа Старкова окончательно сорвалась с колков.
— Мария!.. Мария!.. — кричал он истошно. Конвойные пытались втащить его на виселицу. Он бил их, и они били его, выкручивали ему руки. Окровавленный, страшный, он цеплялся ногами за ступеньки помоста, орал, выл. Конвойные, озверев, били его по ребрам, голове.
Наконец его втащили наверх, где ждал палач с капюшоном и петлей.
— Я видел падение завзятых смельчаков, — гадливо, но с ноткой торжества сказал прокурор тюремному врачу. — Но такого распада никогда!.. Они все трусы, хотя и корчат из себя героев. — И добавил с усмешкой: — Что дает известную надежду.
— Нет, — задумчиво отозвался врач. — Это не трусость. Что-то другое… Совсем другое…
Тут веревка задергалась и натянулась струной. Врач не договорил…
…Сидящая в карете за караулкой дама в черном отвернулась от окошка, из которого наблюдала казнь, поднесла к глазам медальон, поцеловала его и, вглядываясь в дорогие черты узкого аристократического лица, сказала с невыразимой нежностью: