– Сиди, думай, кто там из твоих дружков. Кто и сколько. Я спрошу еще раз, да больше не буду. Чего там, Иван?
Тот поднялся, запалил от костерка лучину, кивнул – отойдем. Савелий последовал за бойцом. Обогнули короб жерновов, прошли мимо испуганно всхрапывающих лошадей и остановились у поломанных ларей.
– Вот, Савелий Артемович.
Весь пол усеивали кости: большие и маленькие, целые и поломанные. Торчали ребра, белели крупные, иссушенные позвонки, темнели глазницами черепа.
– Мать честная, – ахнул Северов, разом покрывшись крупными холодными каплями.
– Тут это, только старые…
– А что, и новые…
– Были, за ворота выкинул, дюже лошади боялись запаха.
– Это же… человеческие?
– Угу.
Северов вдруг почувствовал, как земля уходит из-под ног. Ему казалось раньше, что, пройдя огонь и дым революции, пожив на полях войны, он видел все да привык ко всему. Расстрелянные, повешенные, раненые и убитые в боях. Сотни смертей. А получалось – не ко всему привыкнуть можно.
– Ты чего, командир?
– Умаялся, видно, – буркнул Северов. – Сколько тут, как думаешь?
– Двадцать, может, тридцать. Может, и полста, – ответил Грицко и сквозь зубы выругался. – Боязно считать. Там, за мельницей, чуть в сторону, еще один хуторок вымерший…
– Командир! – позвали от костерка.
Северов еще раз посмотрел на кучи человеческих костей, вздрогнул и махнул: пошли.
У огня их ожидал вскочивший Бараев. Лицо татарина испуганное, глаза круглые от страха.
– Ходит тама кто-то, у двери, послушай.
Все замерли. Скрип рассохшейся постройки, свист ветра сквозь щели. И где-то наверху, в темноте, каркнула разбуженная голосами ворона.
– Тихо. Померещилось тебе, Ренат.
Красноармеец мотнул головой:
– Да нет, командир. Точно тебе говорю, кто-то ходил. Так: топ-топ-топ, и обратно тоже топ-топ-топ.
Северову вспомнились шаги у леса, гулкие, неторопливые, но быстрые. Зверь какой? Нет, ни один так не ходит, даже медведь. Люди это, а если и не белые, то местные разбойные. Которые «ни за тех, ни за этих», зеленые.
– Наверху окно должно быть, – кашлянув, пробасил Грицко. – Полезу, посмотрю: мож, чего и увижу.
Он пропал в темноте, шумно полез куда-то, старые жердины трещали под ним. Ничего не боится Иван: другой бы ни в жизнь не полез, а этому все нипочем.
– Я вот думаю, ну попади Рыжий в засаду, успел бы он из ружья стрельнуть, чтобы мы услышали?
– Обязательно успел бы, – ответил Бараев. – Афонька бы точно успел. Да разве такой попался бы, ловкий больно был.
– Но, видать, попался, – Савелий подкинул веточку в огонь. – Выходит, точно местные шалят. Кто, кроме них, всю округу тут знает?
– А может, командир, это он в лесу стрелял?
Северов подумал. «А что, может, и правда, тогда Рыжий давал знак? Но как он в Тихого-то сумел попасть?» Снова вопросы без ответов.
Над головой гулко бухнул выстрел, и в тот же миг затрещали подгнившие доски, и, проломив ветхие половицы, с верхнего пояруса на землю рухнул Грицко. Следом упала винтовка.
Грицко взвыл по-медвежьи и разразился бранью.
Кинулись к нему, позабыв и про пленного, и про разговоры.
– В кого стрелял? Что случилось?
– Рука, – скрежетал зубами Иван. – Руку поломал, с-с-с-ааа!
– К огню, ну-ка! Поднимай его! Давай, цепляйся!
– А-а-а-а, рука, мать родимая!!! Здоровая лярва там…
Дверь сотряс сильный удар. Замерли, кто как стоял, боясь вздохнуть-выдохнуть. Поверху орали вороны.
Топ-топ-топ-топ-топ.
Северов, стараясь не шуметь, прокрался к костру, достал оттуда крупную головню и указал Бараеву стволом нагана – отворяй! Боязливо припадая на ноги, татарин приблизился к подпорке, поднял сапог и оглянулся на командира.
«Давай!»
Подпорка полетела прочь, Бараев дернул дверь на себя, а Северов, выстрелив в темноту, выскочил и, размахнувшись, швырнул головню в ночь. Густой мрак отозвался ворчанием и глухой неразборчивой речью. Бур-бур-бур, ровно и не человек говорил. Савелий выстрелил в сторону, где слышал бухтение, различил шаги, выстрелил вновь.
Среагировать не успел, как из темноты прилетело нечто и сшибло с ног. Савелий заорал, попытался скинуть с себя липкое холодное тело. Почувствовал, как в плечи вцепились руки и потащили-потащили его внутрь мельницы вместе с облепившим. Замелькал огонь, захлопнулась дверь, закричали, заматерились.
Наконец Северов понял, что свободен от ноши, насколько мог споро поднялся и взглянул на напугавшее.
На него безглазым лицом уставился Афонька Рыжий. Вернее, Афоньки было только половина – до пояса. Ниже блестели сырым обрывки плоти и тонкие веревки требухи. В ноздри ударил сладковатый запах крови, во рту разлился медный привкус. Северова повело, сознание провалилось куда-то вбок, он попытался выпрямиться, и его вырвало.
– Чщщорт, вынеси его куда-нибудь, – откашлявшись, прохрипел Савелий.
Топ-топ-топ-топ-топ.
Он отпрянул от двери, и вовремя: снова в полотно ударило, что-то сочно упало вниз.
Савелий отодвинулся к людям. Все замерли, уставившись на дверной створ, прикрытый такой ненадежной, тонкой дверью.
– Кто эта, командир, – прошептал Бараев. – Разве эта люди? Кто такое может?
Грицко шипел и баюкал поломанную руку. Странно и страшновато было видеть его, большого и сильного, таким беспомощным.
– Оно большое, выше человека, – простонал он. – Я стрельнул, порадовался еще: вроде попал…
– Больше человека, говоришь? А не брешешь, Грицко, быть такого не может, – скривился Северов. – Темно там, привиделось.
– Не брешу, командир, ей-богу.
– Нету бога, Ваня, а значит, и божишься ты зря.
– Ну хочешь, Лениным поклянусь?
Северов лихорадочно думал. Голова отказывалась понимать происходящее. Большое, рвущее на части? Нет такого в революционной стране, нету такого! И быть не может!
– Кто там? – Савелий обернулся, рывком притянул к себе поручика. – Скажешь, что не знаешь, не поверю! Зачем бежал в эти края, почему сюда? Кто там? Зеленые? Или ваши, белячьи, такое творят? Говори, сука, быстро!
Пленный потерял равновесие, навалился на Северова, тот оттолкнул обратно. От души размахнувшись, врезал рукоятью по голове – не сильно, не калеча, а чтобы больно было. Направил наган.
– Вы все равно мне не поверите, – негромко сказал белогвардеец. – Хотя и сами знаете про того, кто…
– Конечно, знаю! Белые али зеленые только, не пойму? И чего надо им – тоже!
– Нет, – покачал разбитой головой поручик, – Не человек, он такое сделать не может.
Он указал связанными руками на останки Рыжего.
– Врешь, контра, вре-ошь!
– Один из ваших пропал в лесу, пуля случайная, да случайно убила еще одного, третий покалечился, погибла лошадь… и это всего за один вечер, за час-два…
– Заткнись, поручик. К чему твои слова?
Ответить белогвардейцу не удалось. Резко затрещали, ломаясь, доски, полопались связывающие их поперечины. Дико заржали лошади.
Северов отвел наган от беляка и выстрелил в темноту, где в стойлах у тележных ворот стояли кони. Бараев вскинул винтовку и тоже выстрелил. А потом лихорадочно пытался передернуть затвор, но руки тряслись так сильно, что никак не получалось. Животные кричали, совсем как люди.
– Вперед, – заорал Северов и побежал к стойлу.
– Ай, вы, кутляки! – тонко, по-бабьи воскликнул Бараев и рванул следом. – Шишиб! За Рыжий!
У ворот творилось безумие, лошади хрипели и бились в судорогах. В отблесках далекого костра Северов видел только блестящие глаза, зубы, слышал тяжелый конский пот с вязким медным привкусом крови. Сквозь выломанные ворота проблескивали огоньки-точки звезд.
А еще что-то большое стремительно двигалось против его хода, обходя жернова с другой стороны. Доски и кости хрустели под тяжелыми шагами.
– Ста-а-аяяять! – крикнул Савелий и выпустил оставшиеся пули.
Заорал оставленный один Иван, эхом крик подхватил Бараев, оказавшийся почему-то далеко позади, у края освещенной части комнаты. Грицко вдруг забулькал, а Бараев, будто отброшенный сильным ударом, полетел и врезался в стену. Затрещали доски, и внезапно стало почти тихо – только удаляющееся топ-топ-топ, лошадиный хрип да высоко над головами вторящий ему вороний ор.