Тем любопытнее ситуации явной и принципиальной эволюции большого поэта, позволяющей «с колес» разделить его творчество на четкие периоды. Пример Алексея Цветкова здесь практически карикатурен, как верхняя строка офтальмологической таблицы. Это даже не метафора — новые стихи Цветкова отличаются от старых с двух-трех метров, когда отдельные буквы неразличимы.
После семнадцатилетнего молчания Цветков с безумной смелостью долго делал то, что противопоказано поэту, — эксплуатировал один прием, один, по сути, ритм, одну индивидуальную систему. За поэта был только один, самый общий довод — если поэзия, по Георгию Адамовичу, действительно невозможна, то всякая стратегия, даже самая каноническая и правильная, все равно безнадежна, и удача будет появляться как исключение. На мой вкус, замечательных стихотворений у нового Цветкова примерно 1:10, что много. Но и на уровне бесспорных удач я вижу одно совершенно сногсшибательное, с лихвой оправдывающее и молчание, и слегка аутичное сверление в одну точку, и, возможно, многие начинания многих людей, как-то связанные с примером Алексея Цветкова:
помнишь они нас учили на человека
всё по мозгам резьба но судьба несла
вот ты и стала точно не чем хотела
северных встреч невеста и невесна
страшный на мачте сучил холода и годы
в трюме с трезубцем морочил вьюшку котла
так постепенно ты умерла и кто ты
после всего то есть где ты или когда…
Интонация здесь строго горизонтальна, строки — как вагоны, груженные смыслом. Сочетание скорости и тяжести заставляет вспомнить позднего Мандельштама. Стихотворение быстрой контрабандой проникает в мозг — и там не спеша разворачивается.
Повторю свою старую мысль: большой поэт не открывает, а закрывает возможности для идущих за ним, ужесточает вызов поэзии. Понятно, что нельзя буквально следовать Цветкову, пробовать писать в его манере, системе и ритме. Полагаю, что запретная зона несколько шире, хотя условие не так легко внятно сформулировать. Возможно, вообще далекое сопряжение слов, построение стихотворения по принципу электрического контура сейчас принадлежат Цветкову.
Эволюция Сергея Гандлевского более постепенна, хотя и здесь можно отметить этапные стихотворения. Эту эволюцию можно приблизительно описать как выпаривание влаги, уничтожение повторяющейся мелодической основы. Все больше новое вещество стихов Гандлевского напоминает порох.
В чёрном теле лирику держал,
Споров о высоком приобщился,
Но на кофе, чтобы не сбежал,
Исподволь косился.
Всё вокруг да около небес —
Райской спевки или вечной ночи.
Отсебятина, короче,
С сахаром и без.
Дистанция между автором и лирическим героем, а говоря проще — между собой и собой, прямо упомянутая Сергеем Гандлевским в другом стихотворении, определяет предельно несентиментальный взгляд, быструю суховатую интонацию. Поэтическое действие Гандлевского становится все менее текучим, все более мгновенным, автор приближается к идеологии парижской ноты. Добавим общеизвестное: стихи Сергея Гандлевского безотчетно запоминаются и впоследствии цитируются в подходящих ситуациях. Наверное, это обстоятельство наиболее жестко определяет особое положение Гандлевского в отечественной поэзии последних двадцати лет, а молодым есть к чему стремиться.
Дмитрий Веденяпин — представитель младшего призыва «Московского времени» — также отчетливо эволюционирует, и новые его стихотворения уже не продолжают доброе старое, а образуют новое. Я бы долго думал, как описать ход пресловутой эволюции, если бы сам Веденяпин не украл у меня слова изо рта, отвечая на соответствующий вопрос из зала. Он ответил, что с годами его все меньше беспокоит граница поэзии, что как бы поэзия, а что — нет. Именно так; в этапных стихотворениях поэт отодвигает границу поэзии, а в идеале — вовсе не заботится об этой границе. Где он стоит — там и есть территория поэзии; что он говорит — то и поэзия. Просто волевой жест.
Все похоже: проза (слова), стихи
(Валуны и вереск, мошка и шхеры,
Комары и сосны, цветные мхи,
Серый).
Просто тот, кто раньше глазел на бой
Солнца с Оле-Лукойе,
Не был только и ровно собой,
Как вот этот, какой я.
Слегка неправильная, беглая, исключительно из служебных слов составленная последняя строка — ключевая. Становясь «только и ровно собой», поэт обретает как будто избыточную цельность, которую сообщает вроде бы дробной картине стихотворения; вещество скрепляется полем.
Катя Капович, наверное, — самый последовательный постакмеист. Каждое ее стихотворение очень вещественно, в основе — ряд отчетливых впечатлений. Вопрос в ракурсе зрения и скорости монтажа.
Пусть подъемный кран приносит сердце в клюве,
это не спасет,
и стрела, летящая в одном ирландском клубе,
на пол упадет.
Наземь упадет в городке конкретном
звезда в окне,
и лицо любимое от мыслей станет смертным,
улыбнется мне.
Обратите внимание на «звезду в окне» — это ритмический сбой внутри уже сильно раскаченного ритма. Парадоксально именно сбой оправдывает слишком поэтическую звезду — точно вместившись в строку, она бы осталась общим местом, «выдохом». А так — встав немного косо — становится такой же конкретной, как городок.
Наверное, надо попросить извинения перед авторами (названными и неназванными) и читателями. Масштаб темы не предполагает возможным заполнить весь объем между общим и частным — ни в статье, ни даже в монографии. Я предпочитаю работать «с краев», то есть чередовать крупные и дальние планы. Понятно, что в таком режиме обобщения могут казаться поспешными и недостаточно обоснованными. Конечно, я держу в уме много больше конкретных примеров, чем могу процитировать здесь, и исходная платформа гораздо шире.
Ирина Ермакова от прекрасных образцов женской лирики (без иронии) сумела перейти к жесткому эпосу.
Это она. Это она.
Колется льдины вертлявые на
с треском и ревом возбухшая речка.
Блеск и текучка, толкучка и течка.
На Нагатинской набережной весна.
В гуще зевак, и собак, и ворон
краснопожарной машины клаксон,
дети, вопящие: тятя! тятя!
Вышел из бурных подледных объятий
первый утопленник.
Это она.
Обратите внимание на инверсию предлога во второй строке — это как льдина, «не в очередь» наползающая на другую льдину. А также — на «чужую» парадную строку «На Нагатинской набережной весна». Дежурно-юбилейная, звучащая в другом ритме, она сознательно провисает, как казенный лозунг предполагаемого мероприятия. Всё иначе — а он висит, абсурдно контрастируя с происходящим.
Тут бы перейти к молодежи — и действительно, есть поэты около тридцати, которые дают серьезные поводы для надежды. Но уж если до сих пор мы не говорили об авансах, а только о твердо существующем, я упомяну одного Андрея Гришаева. Если сказать совсем коротко, в современной поэзии его стихи (на мой слух) сегодня самые мелодически насыщенные.
Бог с тобой, золотая рыбка.
Как в ладонях ты ярко горишь.
Как игрушка — твоя улыбка.
Не гляди на меня.
Ты принцесса своих угодий.
Но в печальном окрасе дня
Ты горишь совсем не по моде:
Пожалей меня.
Итоги?
Уместно ли здесь что-то вроде заключения? Разве что если кратко и по возможности неторжественно.
Повторю для удобства читателя рабочую схему. Для поэта лишняя морщинка на его (или, тем более, ее) лбу важнее, чем вся отечественная нефть. И если даже поэт переступает через себя и переносит фокус внимания вовне, в нем оказываются лица, сосульки, жесты, окна — то есть частная жизнь. Я бы не долбил эти банальности, если бы там и сям не возникали потуги прямо увязать поэтическую ситуацию с общественной или общекультурной. По-моему, это некорректно, так как конкретные стихи рождаются по другим поводам, а общепоэтическое поле все же складывается из конкретных живых стихов.