Это ужасно злило меня, и я скрежетал зубами.
Я ожидал полудня так, словно это было временем казни моего сообщника, причем я, участник провалившегося заговора, чудом остался вне подозрений.
Наконец часы в гостиной пробили двенадцать раз. «Свершилось», — подумал я и живо представил себе, как Витольд со скованными руками садится в электромобиль и под надзором двух солдат и Порскина отбывает в Петербург. Вот местные обыватели вывалили на улицу — посмотреть, как увезут убийцу. Напрасно Витольд обводит глазами толпу — нигде не видит он дружественного лица. Дверца закрывается, все кончено.
Я дал правосудию еще полчаса, потом отправил Макрину к трактиру — на разведку.
— Поглядите, уехал уж Порскин или он еще тут.
Макрина отсутствовала долго. Она возвратилась переполненная впечатлениями и порывалась делиться ими во всех подробностях, но я строго оборвал ее.
— Говорите, пожалуйста, коротко.
Тогда она вздохнула, утерла глаза платком и сообщила, что Порскин «полчаса назад как уехамши» и что «многие очень настроены против Витольда Александровича», особенно КлавдИя, которая оказалась подколодной змеей «со своими ядовитыми мнениями».
— Вас тоже осуждают, Трофим Васильевич, что вы, мол, потворствовали, — прибавила она со вздохом.
— Чему это я такому, интересно, потворствовал? — рассердился я.
— Ихней незаконной любви, — пояснила Макрина.
— Что в подобной любви могло быть незаконного? — вспыхнул я. — Оба, кажется, и Витольд, и Анна Николаевна, были свободны и… Да и не было никакой любви! — спохватился я.
— Мне-то можете не говорить, я же собственными ушами слышала, — сказала Макрина, указывая на тот угол, в котором она простояла все время допроса. — А все ж таки осуждают вас, Трофим Васильевич, очень осуждают. Должны были, говорят, убийцу-то разглядеть хозяйским оком. А вы, мол, жили с ним бок о бок — и не разглядели.
— Почему они покойного Кузьму Кузьмича не осуждают, хотел бы я знать, — скрипнул я зубами. — Ведь Кузьма Кузьмич, Царство ему Небесное, Витольда и нанял…
— Кузьма Кузьмич был блаженный и почти святой, он дурного ни в одном человеке не подозревал, даже в маниаке, — сообщила Макрина и тотчас до смерти перепугалась: — Я господина Безценного ни в чем не подозреваю, упаси Боже так думать, я считаю ровно так, как вы.
— Ладно, — я махнул рукой. — Что еще там болтали про меня?
— Будто вы сами хотели сделаться любовником Анны Николаевны… Но в основном, конечно, полагают, что вы недоглядели. Нет в вас хозяйского ока, чтобы распознать и вывесть на чистую воду.
«Все-таки очень хорошо, что я не пошел туда подписывать показания, — подумал я с содроганием. — В Петербурге, по крайней мере, на меня никто таращиться не будет…»
А вслух я произнес:
— Хорошо, Макрина. Теперь оставим это. Не будем больше обсуждать.
Она не спешила уйти. Стояла, упрямо пригнув голову, то сцепляла пальцы, то расцепляла.
— Что еще? — спросил я.
— Трофим Васильевич… — Макрина торопливо обтерлась платком. — А вы как считаете на самом деле — Витольд Александрович не виноват?
— Не виноват, — сказал я.
— Я тоже так считаю, — торопливо произнесла она.
— Я кататься поеду, — сказал я. — Обед подавать к семи вечера. Скажите Планиде Андреевне.
— Планида Андреевна очень убивается, — поведала Макрина. — Витольд Александрович ей был как родной сын.
— Понятно, — кивнул я без всякого сочувствия к горю Планиды Андреевны, несомненно, преувеличенному сентиментальной Макриной. — Так к семи пусть будет обед, — повторил я деловитым тоном. — И не работайте сегодня. Отдохните. Только из дому никуда не ходите, а то снова нацепляете сплетен, как блох.
Я надел теплую куртку, шарф, взял вязаные рукавицы, меховую шапку и, обмундировавшись таким образом, направился к каретному сараю, где трудился Серега Мурин.
Мурин с хмурым усердием вычищал сарай. Завидев меня, он выпрямился и произнес:
— А Ви-ви-витольд н-не ви-ви-ви…
— Я тоже не верю, что он виновен, — сказал я. — Бросай работу, Мурин, ты мне нужен в одном деле.
Мурин посмотрел на лопату, которую держал в руке, с силой воткнул ее на снег и сказал:
— Хо-хорошо.
— Садись в электромобиль, — распорядился я.
Мурин с сомнением оглядел свои рабочие штаны.
— Отряхнись и забирайся в электромобиль, — повторил я приказание.
— Я ро-рогожу п-подстелю! — сообщил Мурин, бросаясь обратно в сарай.
Он вернулся с куском новой, чистой рогожи и заботливо положил ее на сиденье, а уж потом уселся сам. Я устроился рядом.
— Слушай внимательно, — сказал я. — Сейчас мы едем до шестьдесят пятой версты. Там я выйду и отправлюсь в лес.
— Про-про-пропадете, — заволновался Мурин.
— Нет, не пропаду… Я знаю, куда идти. Тебя мои дела не касаются, — прибавил я, памятуя слова Витольда о том, что Мурин не умеет врать и при допросе мгновенно выложит всю правду. — Просто сделай, как я скажу. Когда я выйду, отгонишь машину на четыре версты и там встанешь. Потом я тебе позвоню. — Я вынул из кармана передатчик и показал Мурину. — Когда услышишь от меня сигнал, возвращайся к шестьдесят пятой версте и жди там. Я выйду из леса, и мы вернемся домой. Ты понял?
— А ч-что непо-понятного? — ответил Мурин. — По-поехали.
На электромобиле мы добрались до нужного места за несколько минут. Я вспоминал мучительный час ночного шагания по скользкой дороге и даже не верил, что это все со мной случилось в действительности.
— Все, Мурин, — произнес я строго и открыл дверцу, чтобы выйти наружу. — Ты хорошо помнишь, что я говорил?
Он кивнул.
— Я рассчитываю на тебя, — прибавил я, рассчитывая таким образом внушить ему уверенность в собственной значимости.
— Да по-по-понял, — досадливо сказал Мурин. — Я не ид-диот.
Мне стало стыдно. Я махнул ему рукой и нырнул в чащу леса. Я ухнул в нее с головой, как отчаянный пловец, прыгающий в бассейн с вышки.
Сейчас все покрыло толстым слоем снега, но я различал кусты, помятые нами при прошлой вылазке, а потом отыскал и тропинку между деревьями. Странно, но никаких следов в окрестностях я не видел. Может быть, я сбился с пути? Я решил прибегнуть к старинному способу и покричать. Не звать Матвея, конечно, по имени, а просто крикнуть: «А-а-а!»
— А-а! — попробовал я.
Голос у меня сразу сорвался — наверное, от холода, однако даже малой попытки хватило. Внезапно я понял, что больше не один. Откуда-то возникли другие живые существа. Может быть, выскочили из сугробов, где доселе прятались, незримые глазу. Хоть я и был подготовлен к их появлению, но все же испугался. Полагаю, страх мой был не столько рассудочным, сколько атавистическим. Разумом я понимал, что фольды не причинят мне вреда, но все мое естество противилось их близости.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});