он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду, и, как уже и сказал я, упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване» [Там же: 70]. Появляется черт.
В разговоре с чертом наиболее ярко выявляются таинственные отношения Ивана со временем и пространством. Лиза Кнапп, подошедшая к этому вопросу с естественнонаучной точки зрения, выдвинула гипотезу, что «Иван не смог принять гармонию божьей вселенной потому, что понял тайну времени как „четвертого измерения", из которого его исключает трехмерный евклидов ум» [Knapp 1987:108][204]. Кнапп убедительно показывает, что мы можем «разгадать загадку» Ивана, если примем во внимание прекрасное знание Достоевским математики, астрономии и физики и понимание современных ему теорий о потенциальной относительности времени. Мой подход к отношению Ивана ко времени и пространству менее научен и больше связан с возможным «многообразием религиозного опыта», как его понимал Уильям Джеймс.
Конечно, изображение Достоевским времени было неоднозначным на протяжении всего творческого пути и сбивало с толку читателей, когда они осознавали, как тщательно Достоевский детализирует прохождение времени и как трудно представить этот поток в целом. Хотя писатель, словно страдающий обсессией человек, повторял изображение отдельных моментов времени, он, по меткому замечанию Жака Катто, проявлял «аллергию по отношению к эпическому времени» [Катто 1978: 52] и «видел и мыслил мир в основном в пространстве, а не во времени» [Там же: 42]. Тем не менее ключевые моменты духовного прозрения у его персонажей происходят в форме «путешествий» – поездок в Сибирь, в Европу и обратно, и, что особенно заметно на поздних этапах литературной карьеры Достоевского, в путешествиях сквозь пространство и время, особенно в прошлое. Эти путешествия приобретают некий эпический характер, ибо по их завершении путешественник становится своего рода эпическим героем, готовым передать символическое послание своему народу, даже если ему никто не поверит.
Бахтин заметил, что Достоевский избегает более привычных форм хронотопа:
Достоевский почти вовсе не пользуется в своих произведениях относительно непрерывным историческим и биографическим временем, то есть строго эпическим временем, он «перескакивает» через него, он сосредоточивает действие в точках кризисов, переломов и катастроф, когда миг по своему внутреннему значению приравнивается к «биллиону лет», то есть утрачивает временную ограниченность. И через пространство он, в сущности, перескакивает… [Бахтин 2002: 168].
Однако, как мы видели, Достоевский маркирует эти пространственные и временные скачки в потустороннее с помощью рамок, четко привязанных к тому самому времени и пространству, которые затем на короткое время преодолеваются. Моменты отправления и возврата к более узким хронотопическим представлениям так же важны для понимания общей позиции Достоевского, как и необыкновенные далекие путешествия героев.
Появление черта заставляет читателя попытаться вместе с Иваном разобраться в природе происходящего. Черт может быть просто галлюцинацией, продуктом усиливающейся у Ивана нервной горячки. Если это так, то перед нами повтор старых мотивов автора. В «Идиоте» Мышкин задавался вопросом, можно ли считать подлинным визионерский опыт, возникший в результате болезни, можно ли принять все истины, все проблески высшей гармонии, если они – просто следствие нездоровья? Еще раньше, в «Преступлении и наказании», Свидригайлов сходным образом размышлял о привидениях. Джеймс также рассматривал вопрос о взаимосвязи между болезнью и видениями, но отклонил его, прагматично решив, что значение имеет только уверенность человека в переживании чего-то подлинного. Джеймс, в сущности, близок Свидригайлову в предположении, что, возможно, болезнь приносит с собой более широкое осознание других сфер[205].
Сам Иван не путешествует сквозь пространство и время, это делает его черт, который даже простужается по дороге. Самое важное из того, что рассказывает черт Ивану, – это сочиненная Иваном же «Легенда о рае», история философа, который при жизни «все отвергал», а после смерти был приговорен к тому, чтобы пройти «во мраке квадриллион километров» [Достоевский 15: 78]. В конце концов этот поход завершился, и врата рая должны были перед ним отвориться. Эта басня о путешествии предлагает пророческий ключ к событиям и конечным результатам собственного визионерского опыта Ивана. Рассказывание чертом придуманной Иваном истории приводит последнего к тесному контакту с нуминозным[206]. Это явление отчетливее всего выражается в литературе через образы тьмы, тишины и протяженного пустого пространства. Таким образом, путь длиной в квадриллион километров во тьме становится почти совершенным выражением нуминозного. «Пустая даль, – писал Рудольф Отто, – удаленная пустота есть как бы возвышенное горизонтального» [Otto 1958: 68–69][207].
Смысл рассказа черта и давно забытого «анекдота» Ивана в том, что философ, пролежав поначалу почти тысячу лет, встает и отправляется в путь. В своем ответе черту Иван, отчаянно цепляющийся за евклидово понятие времени, замечает, что решение философа отправиться в это путешествие не имеет значения: «Не все ли равно, лежать ли вечно или идти квадриллион верст? Ведь это биллион лет ходу?» На что черт любезно отвечает: «Даже гораздо больше, вот только нет карандашика и бумажки, а то бы рассчитать можно. Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот» [Достоевский 15: 79]. История каким-то образом перескочила через бесконечность времени и пространства и по-настоящему начинается только после этого космического скачка. За час, проведенный в разговорах, черт хитроумно подталкивает Ивана к иррациональному принятию другого времени.
Иван вдруг вспоминает, что сам сочинил этот анекдот в семнадцать лет. Уличив черта в плагиате, он пытается тем самым низвести его до статуса галлюцинации. Но черт оказывается загадочным сторонником гомеопатии. Когда Иван говорит ему, что не имеет веры и «на сотую долю», тот возражает: «Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную…» [Достоевский 15: 79][208]. Здесь мы сталкиваемся с проблемой более фундаментальной, трудной и важной, чем вопрос о том, является ли черт просто галлюцинацией. Вместо этого Достоевский предлагает нам задуматься о том, способствует ли черт спасению или, наоборот, проклятию Ивана.
Во всех художественных произведениях Достоевского, как мы уже видели, присутствует любопытная взаимосвязь между тем, как действуют в мире добро и зло. Достоевский описывает силу, modus operandi каждого из них в до непонятности сходных терминах. Эта взаимопроницаемость была выражена ранее в «Идиоте» Ипполитом Терентьевым. Он пишет о посеве семян доброго дела, которые «может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут» [Достоевский 8: 336]. Эта идея созвучна центральному мотиву «Братьев Карамазовых». От евангельского эпиграфа до наставлений Зосимы, от действий Алеши на всем протяжении романа, до смерти Илюши, до фунта орехов доктора Герценштубе – это повествование о том, как добро и благодать странствуют по миру.
Но, к сожалению, как мы неоднократно