диапазон режимов и репертуаров миграции и пути их взаимодействия. Мы отслеживали режимы в основном через официальные документы – архивные, опубликованные и найденные онлайн, а также через газеты и вторичные источники. В такой обширной и разнообразной стране режимы (т. е. система управления миграцией) редко функционировали слаженно и без противоречий, поэтому наша история могла усложниться. К тому же в том, что касается перечисленных выше добровольно странствующих людей, власть перешла от миграционной политики к антимиграционной, то есть к способам контроля, задержания или иного ограничения передвижения людей.
Лесли Пейдж Мок у Зимнего дворца в Санкт-Петербурге, 2012 год
Более сложными были репертуары миграции. Подобно тому как переселенцы полагались на сведения ходоков, для других видов мигрантов был характерен репертуар, включающий практики, специфические для их конкретных нужд. Сезонные мигранты, субъекты второй главы нашей книги, в довоенные десятилетия полагались на артель, самоуправляемую группу рабочих, часто из одной деревни. Примерно в 1950-х годах в прессе стали появляться упоминания о шабашниках – работниках на неполный рабочий день, или же сезонных, которые, как правило, летом уезжали из городов, чтобы поработать в сельском хозяйстве и строительстве в деревнях, чтобы компенсировать растущий дефицит или низкую производительность труда в колхозах. Рискуя задержанием и наказанием, они получали за работу серую зарплату, зарабатывая при этом за пару месяцев достаточно денег, чтобы потом «жить как короли» [Siegelbaum 2014а: 89]. Мигранты в города часто опирались на «силу слабых связей», то есть на своих дальних родственников или земляков [Granovetter 1973]; молодые специалисты и другие профессиональные мигранты неофициально договаривались, чтобы их отправили туда, куда они хотели, или, по крайней мере, чтобы избежать отправки в наименее привлекательные районы страны; демобилизованные солдаты, чьи дома были разрушены во время Великой Отечественной войны, или те, кто хотел начать жизнь заново на новом месте, получали помощь от сослуживцев, иногда переезжали к ним в Прибалтику; беженцы и эвакуированные изливали свои сердца в письмах властям, чтобы получить больше помощи или воссоединиться с родственниками; депортированные прибегали к хитрости и давали взятки, чтобы покинуть места поселения. Мы должны были по крохам извлекать детали этих и других репертуаров из источников, часто между строк читая официальные документы.
Мы разбавили общую аргументацию о взаимном формировании режимов и репертуаров личными историями, взятыми из воспоминаний, дневников и других источников. Мы не могли не отождествлять себя с некоторыми из людей, хотя наши списки фаворитов отличались. У меня это был М. В. Сумкин, крестьянин из Калужской губернии, в чьих воспоминаниях говорится о его желании построить «хорошую крестьянскую жизнь без вечной нужды, без частых неурожаев и без жестокого рабства на сельских кулаков»; шабашник Виктор Гальченко (возможно, псевдоним), который рассказал о своих авантюрных похождениях экономическому журналисту в конце 1980-х; Женя Баташева, восемнадцатилетняя еврейская девушка, которая, спасаясь от геноцида в Бабьем Яре, отправилась в путешествие, которое привело ее в Ташкент, колхоз в казахских степях, Омск и, наконец, на Алтай в Сибири, где она воссоединилась со своим отцом в 1944 году. Лишь немногим менее запоминающимися были рассказы ветеранов войны, выложенные на замечательном и постоянно расширяющемся сайте «Я помню», открытом в 2000 году Артемом Драбкиным [Воспоминания].
Я был зачарован этими источниками, идентифицируя себя с этими людьми, как когда-то с рабочими, которые бросали вызов трудовой дисциплине и объясняли, почему поступали так. Я бы сказал, что такая эмпатия очень ценна, даже если близость с историческими субъектами иллюзорна. Так или иначе, я полюбил эту иллюзию.
Внутрисемейное сотрудничество отличалось от предыдущего опыта совместной работы с коллегами. Разговоры о домашних делах – что приготовить на обед, стоит ли вызывать сантехника насчет протечки в ванне – могли внезапно прерваться соображениями о том, как осмыслить «северные надбавки», советскую систему после ГУЛАГа, призванную заманить людей в отдаленные районы страны. У нас были разные рабочие привычки, и мы распределили обязанности так, чтобы учитывать наши различия. Мы периодически обменивались черновиками, иногда ежедневно, и неизбежно ссорились по поводу уместности той или иной конкретной фразы. Но в какой-то момент мы обнаружили, что сидим за обеденным столом и пишем вместе. Этот метод оказался удивительно эффективным. Как только один из нас начинал пробуксовывать, другой подхватывал идею и двигался вперед, до полного умственного изнурения, а потом мы менялись местами. Мы могли работать только около трех часов, потом нам обоим требовался перерыв, но даже при этом мы закончили несколько глав гораздо быстрее, чем когда обменивались порциями черновиков.
Оглядываясь назад, интересно отметить, как некоторые вещи странным образом сами по себе вставали на место, будто всегда там были. Например, я случайно наткнулся на статью 1967 года авиационного инженера Стефана Процюка, которой открывается книга. Картина Исаака Левитана «Поезд в пути. 1890-е», которую мы выбрали для обложки книги, нашлась в интернете. Что касается названия книги, мы начали с нескольких довольно проходных вариантов, которые, по мнению Джона Акермана, не подходили. Очередной его ответ я получил во время приезда к маме. Должно быть, я рассказал ей о наших трудностях, потому что, когда мы сидели за ланчем в ресторане по соседству с домом престарелых, где она провела последние десять лет жизни, она удивила меня, сказав: «Давай посмотрим, может, придумаем название для вашей книги». Она даже предложила один вариант, что очень впечатляюще для человека на девяносто пятом году жизни. Хотелось бы мне вспомнить, что она предложила, потому что она подтолкнула меня припомнить слова («Широка страна моя родная») из «Песни о Родине», самой известной песни из музыкальной комедии 1936 года «Цирк». Эта строка – «Широка страна моя родная» – и дала название книге.
Прежде чем отправиться в путь, мы представили часть книги на месте. Мы, по отдельности и вместе, ездили за границу на конференции, чтобы представить документы о беженцах и эвакуированных в России XX века и о применимости концепции транснационализма к трансграничной внутренней миграции в Советском Союзе[142]. Эти разговоры и дискуссии сопровождались как соразмерной критикой, так и похвалами. На конференции Ассоциации истории социальных наук в 2014 году в Торонто мы встретились с четырьмя «критиками» и приятно и полезно обменялись с ними мнениями. Отзывы о книге нас тоже порадовали. Даже рецензия в одном российском журнале, где оспаривалось наше акцентирование свободной воли мигрантов, отличалась в целом серьезным подходом к нашей аргументации. К своему удовлетворению скажу, что во введении к диссертации о сезонных мигрантах в последние десятилетия Советского Союза трудно обойти стороной тот факт, что этот подход опирается «на концептуальную основу