Эркулес Молина!
Издав устрашающий вопль, солдаты как один понеслись к жерлу шахты. Но не успели они добежать, как зазвучала сирена и из-под земли выросли шесть тысяч призраков, вооруженных пиками и кольями. Несмотря на град пуль, им удалось потеснить нападающих. Молина, в восторге от вида разбрызганных мозгов, рявкнул:
— В шахту, трусы! Там безопаснее! И стреляйте!
Войско повиновалось…
Их были миллионы: шерстистые, влажные, огромные, с яростью в глазах, зубами-клинками, железными хвостами, — и леденящим душу визгом. Не успели военные вскрикнуть от ужаса, как утонули в море крыс.
Серый потоп захлестнул танки, пушки оказались забиты телами животных. Горняки окружили машины, угрожая поджечь их, если танкисты тотчас же не сдадутся. Но когда из люка показался Молина с поднятыми руками, его все же разорвали в клочья вместе с экипажем танка. Бронированные чудовища уже превратились в факелы, когда появился Лебатон с приказом:
— Всем спрятаться!
Под визг бомб и снарядов в небе показались три военных самолета. Лебатон объяснил Га, Деметрио и Толину, как обращаться с танковым орудием. Эстрелья Диас Барум, получившая кое-какие военные познания во времена ломания костей, взяв под опеку Загорру, Боли и Американку, первым же выстрелом поразила самолет. Генерал призвал своих подчиненных не пасовать перед лицом женщин. Второй танк пролаял несколько раз, и запылал еще один бомбардировщик. Третий, развернувшись, убрался туда, откуда пришел.
Победные крики заставили горы содрогнуться. Все пустились в пляс, целуя крыс в мордочки. Зум вальсировал, держа на руках целый выводок грызунов. Га кружился в центре хоровода из детей и крыс. Монахи убирали обломки, ища стол, но им пришлось удовольствоваться деревянной дощечкой, положенной на два камня. Она стала алтарем. Нижняя часть бутылки послужила чашей, в две банки из-под сардин налили вино и воду. Восковые свечи заменили горящими угольями, распятие — настоящей рукой, пригвожденной к импровизированному кресту. Началась заупокойная месса, и все замолкли. Голос аббата словно окреп. К молящимся приблизились двое с носилками в руках, неся изваяния пса с тремя лапами — передняя была задрана кверху — и сидящего на корточках карабинера, тоже воздевшего руку к небу. Псиная морда и человеческое лицо были совершенно одинаковы, как у близнецов. Черная собака вырвалась из рук Деметрио — тот бросился следом за ней, взывая: «Ко мне, Медуза!», — и принялась лизать теплую шерсть сородича. Продолжительные горячие ласки вернули Атриля к жизни; он опустил лапу и улыбнулся даме, подставившей его ноздрям — большое одолжение — свой зад. От ее запаха кожа под шерстью Атриля пошла алыми пятнами. Медуза повертела головой и поглядела назад: мол, чего ты ждешь? Оба повалились на алтарь в радостном совокуплении. Внимание всех было обращено на эту пару, устроившую празднество жизни после траурной церемонии, и никто не заметил, как ожил капитан Сепеда.
Пройдя за спиной у бенедиктинцев, Деметрио приблизился к черной собаке, облизавшей его на прощание. Оба пса завыли, охваченные экстазом, в глубоком единении с крысами, людьми, горами, небом. Попайчик рядом с Деметрио ожидал конца соития. И вдруг, точно испытав озарение, он понял, что навеки связан с этим миром. «Долой карабинеров, привет вам! Я — там, где мой пес! Куда он, туда и я!» И, сорвав нашивки с мундира, экс-капитан вручил их Лебатону. На собак вылили ведро воды, и они, разъединившись, стали играть под ногами у толпы.
Хумс встал перед алтарем: «Теперь я отец», — и вынул из-за пазухи двоих птенцов: белого самца и черную самку. «Я назову их Инь и Ян». Посыпались поздравления. Порыв ветра с Анд донес до птиц трупный запах. Запищав во все горло, они попытались взлететь с мягких ладоней, но упали на бурую землю и побежали к останкам, чтобы набить рот солдатским мясом. Шахтеры увидели в этом предзнаменование своего грядущего триумфа. Последовал взрыв ликования, вскоре прерванный Лебатоном. Тот приказал всем прерваться на трехчасовой сон: будущий день обещал быть долгим и трудным. Эти два слова вызвали у Ла Роситы язвительный смешок. Негодующий фон Хаммер завладел телом Лауреля и принес генералу извинения. Наконец, несколько тысяч человек захрапели, лежа вповалку под луной. Одна Американка, соорудив треугольник из срезанных волос, пела колыбельную старой крысе, прикорнувшей у нее на груди.
Тремя часами позже в лагере кипела лихорадочная деятельность. Мертвые были похоронены, бенедиктинцы сновали между могилами, совершая траурную церемонию. Шахтерам раздали трофейное оружие и боеприпасы. Предстоял ночной поход до места следующей битвы. Поэма Неруньи будет становым хребтом революции по всей стране. Пока поджигали шахту, генерал обратился к своей армии с такими словами:
— Свобода добывается кровью. Кто побеждает при помощи клинка, будет рассечен на части. Давайте молиться Господу с оружием в руках. Стая летящих воробьев лучше мертвого орла. Мы невелики, но сумеем съесть большую рыбу. Мы идем неверной дорогой, и потому достигнем цели. В ответ на каждый удар палкой мы осыплем противника тысячью щепок. Наша ласточка сделает весну…
Рабочие-воины зааплодировали. Лебатон простился с друзьями:
— Дальше я с вами не пойду. Если я покину этих людей, Виуэла их уничтожит. Уверен, что под моим командованием они установят в стране новый порядок. Пришло время расставания. Рука и Тотора отведут вас в Редуксьон.
Загорра гордо стала возле него. Не глядя друг на друга, они сцепили пальцы рук. Непомусено Виньяс, возгласив: «Хуан Нерунья — голос народа! Где народ, там Нерунья!» — присоединился к генералу и с облегчением вздохнул, когда к ним подкатился Вальдивия. Попайчик преклонил колени: «Я не могу стать львиной головой, но буду волоском на хвосте. Меня научили подчиняться и выполнять приказы. Я давно искал вождя и друга одновременно — и нашел. Расстреляйте меня или примите к себе. И что бы вы ни решили, спасибо вам». Виньяс, желая быть центром происходящего, распахнул объятия и заключил в них капитана от имени Поэзии. Попайчик свистнул, подзывая Атриля, — тот все облизывал черную собаку. Деметрио высвистал Медузу… Собаки повертели головами по сторонам. Самка, слегка укусив переднюю лапу кобеля, потащила его к поэту. Попайчик пришел в отчаяние: кому признаться, что это животное — его повелитель? Он воздел руку к небу и, проговорив «Не оставь меня ни ночью, ни днем», окаменел. Атриль, подбежав к хозяину, весело запрыгал вокруг него вместе с Медузой. Деметрио, сдержав растущую похоть, признал свое поражение. Никогда больше он не услышит влажного и жаркого «Да», которое издавала черная собака, выходя ночью по нужде. Отныне ему суждено погружаться в людские влагалища, а единственное, доступное сейчас, к тому же неживое. Американка издала ликующее телепатическое «Yes».
Фон Хаммер хотел остаться с