Об этом было страшно даже подумать.
Коменданту не дали додумать его тревожную думу, потому что следом за немцем из машины вылез генерал в шинели, но без папахи. Полированная лысина генерала пускала веселые зайчики в ответ солнечным лучам.
— Вы комендант аэродрома? — уточнил генерал.
— Комендант аэродрома подполковник Волокушин, — оробев и вконец запутавшись, отрапортовал комендант. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось!
— Вот и славно, что не случилось, — одобрил генерал и протянул какие-то бумаги. — Ознакомьтесь.
— Что это? — трясущимися от волнения руками комендант Волокушин не сразу смог принять документы.
— Это приказ начальника Генерального штаба о создании Н-ской Отдельной эскадрильи, о временном базировании ее на вашем аэродроме и о прикреплении к Н-ской эскадрилье подполковника фон Гетца в качестве внештатного пилота-инструктора. Вопросы?
— Нет-нет! — залопотал комендант, так и не прочитав бумаг, но хорошо разглядев печать Генштаба. — Все в порядке! Прошу вас. Часовой! Шлагбаум!
Шлагбаум — родной брат колодезного журавля — поднялся не менее лениво, чем часовой Бердымухаммедкулиев нес при нем свою нелегкую службу. Приезжий генерал, узнав, что до штаба никак не более трехсот метров, отказался от машины и предпочел размять затекшие от долгой езды ноги пешей прогулкой. Генерал с немцем прошли за шлагбаум, направляясь к штабу. Комендант, не зная как поступить, последовал за ними, держа такую дистанцию, чтобы одновременно и не попасться на глаза, и быть все время готовым ft услугам. «Эмка», шелестя гравием, обогнала всех троих.
Прогуливаясь по дорожке, ведущей к штабу, Головин негромко беседовал со своим спутником в немецком мундире:
— Скажите, господин подполковник, почему вы в лагере отказались сотрудничать с нашими коллегами?
— Я давал присягу, господин генерал. На верность родине и фюреру, — спокойно ответил фон Гетц.
— И вы, неглупый человек и опытный солдат, верите в этот бред — идею национал-социализма?
— А вы в свой? Вы же верите в окончательную победу коммунизма и мировой революции? — парировал собеседник.
— Ну, от химеры мировой революции мы уже отказались. Товарищ Сталин открыто объявил об этом на весь мир. Но ведь присягу давали не вы один. Ваши старшие и весьма уважаемые в Рейхе товарищи, прежде всего фельдмаршал Паулюс и генерал Зейдлиц, охотно пошли на сотрудничество. Мы, если честно, даже не могли ожидать от них такого рвения.
— Это дело их совести и убеждений. Я не живу чужой головой.
— Хорошо. Тогда почему вы не встали на путь борьбы, если вы такой пламенный патриот?
— Борьбы? — удивился Конрад. — С кем? С администрацией лагеря?
— Ну, хотя бы с ней, — развил свою мысль Головин. — Начали бы сколачивать боевые группы, потом подготовили бы вооруженное восстание. Там же находится целый батальон ваших пленных солдат. И этот батальон повели бы в бой лучшие командиры Германии.
— Это — утопия, — покачал головой фон Гетц. — Солдаты должны воевать на фронте. В тылу воюют партизаны и диверсанты, которых вешают при поимке. Не нужно было попадать в плен, а раз попали, то надо подчиняться правилам.
— Но сами-то вы сдались в плен? — подцепил его Головин.
— Я получил приказ сдаться в плен. У меня была возможность спастись.
— Так почему же вы ею не воспользовались?
— Я уже ответил вам на этот вопрос. Я давал присягу. Господин генерал, наша беседа пошла по кругу. С присяги начали и к присяге вернулись.
— Тогда почему вы согласились сотрудничать со мной?
— А разве у меня был выбор? Вы приперли меня к стенке, не оставив мне иного выхода, кроме сотрудничества с вами.
— Ну да. Припер, — согласился Головин. — Но у меня были на то причины. Если говорить начистоту, то от вас, господин подполковник, от результатов вашей работы здесь зависит очень многое, в том числе и моя дальнейшая судьба. Мы собрали тут наших лучших летчиков. Если они не проявят себя после доподготовки, если хоть один из них будет сбит, то я не позавидую ни вам, ни себе. Так что старайтесь, господин подполковник. Пожалуйста, старайтесь. Всю душу из них вытряхните, а еще лучше — вложите свою, но сделайте их непобедимыми.
— Я все понял, господин генерал. Мы с вами обо всем договорились еще в лагере, когда я давал свое согласие на приезд сюда. Я научу их всему, что знаю и умею сам.
Головин посмотрел на фон Гетца долгим изучающим взглядом, положил ему руку на плечо и совершенно неофициально пожелал:
— Удачи тебе. Всем нам удачи.
Они подошли к штабу — такой же деревянной избе, как и караулка, только просторнее. Возле крыльца курили и травили байки полтора десятка офицеров-летчиков. На груди каждого сверкала золотая звездочка на красной ленточке, прикрепленная поверх остальных орденов. В сорок третьем году люди еще не стеснялись открыто носить боевые награды.
Проворный комендант обежал генерала и фон Гетца и подал команду:
— Товарищи офицеры!
Паче чаяния «товарищи офицеры» никак не отреагировали на уставное словосочетание. Никто не выбросил окурок, никто не прекратил болтать и смеяться. Хуже того, никто даже не пошевелился, чтобы поправить ремень или одернуть гимнастерку. Там, где начинается авиация, кончается дисциплина. А за месяцы, проведенные в боевой обстановке, где от них требовались совсем другие качества, нежели умение тянуть ножку на плацу и вставать во фрунт, они начисто растеряли не только понятие о субординации, но и всякий страх перед начальством.
От толпы отделился капитан неопределенного возраста. Его лицо было в шрамах от ожогов. Передвинув папиросу в угол рта, не обращая внимания на присутствие общевойскового генерала и немецкого летчика, будто ежедневно сталкивался с ними в полковой столовой и умывальнике, он посоветовал коменданту:
— Вы бы, товарищ подполковник, автобус к обеду организовали. А то ведь смешно сказать. Третий день живем возле Москвы, а саму любимую столицу, которую своей грудью защитили от ненавистного врага, видели только с воздуха и то — год назад. Надо бы музеи посетить. Театр, например, Большой или там филармонию какую…
— Знаю я ваши театры, — буркнул комендант. — Достанете водки и пойдете по девкам шляться! Да еще по дороге патрули задирать станете.
— А что? И по девкам тоже… — начал было капитан, но его остановил Головин:
— Представьтесь, пожалуйста, товарищ капитан.
В негромком голосе и во взгляде генерала читалось столько власти, что офицеры побросали окурки, будто невзначай поправили ремни и портупеи.