Читать интересную книгу Век невинности - Эдит Уортон

«Надеюсь, дорогой Силлертон, — произнесла миссис Ачер, — вы не призываете нас следовать их пагубным традициям?»

«Разумеется, нет, — невозмутимо ответил мистер Джексон. — Но мы все могли бы более снисходительно относиться к мадам Оленской, которая получила европейское воспитание».

«О!» — в один голос воскликнули пожилые дамы.

«Но не следует позволять ей держать экипаж своей бабушки под окнами у банкрота!» — запротестовал мистер Ван-дер-Лайден, и Ачеру показалось, что он жалеет о том, что в свое время посылал гвоздики корзинами на Двадцать третью улицу.

«Я всегда говорила, что у нее весьма своеобразный взгляд на некоторые вещи», — заметила миссис Ачер.

Краска бросилась в лицо Мэй. Она перевела взгляд на своего мужа, сидевшего напротив, и поспешно сказала:

«Я думаю, что Элен поступает так из добрых побуждений».

«Опрометчивые поступки часто совершаются из добрых побуждений», — заметила миссис Ачер с таким видом, словно было совершено ужасное преступление. Мистер Ван-дер-Лайден прошептал:

«И почему только она ни с кем не посоветовалась?..»

«А когда она это делала?» — проворчала миссис Ачер.

Но тут мистер Ван-дер-Лайден посмотрел на жену, которая незаметно кивнула в сторону Мэй. Разговор был окончен и пышные шлейфы трех леди потянулись к дверям, а мужчины закурили. Мистер Ван-дер-Лайден предложил им несколько превосходных сигар, и они оказались так хороши, что ему немедленно простили даже его непревзойденную пунктуальность.

Ачер постарался как можно скорее покинуть пати и направился в Opera. В клубной ложе, как и два года тому назад, когда графиня Оленская впервые появилась в свете после столь долгого отсутствия, он обозревал сцену поверх плечей Чиверсов, Минготов и Рашвортов. Ачер надеялся, что снова увидит Элен в ложе старой миссис Мингот, но на сей раз она пустовала. Молодой человек не спускал с нее глаз, пока мадам Нильсон не запела своим чистейшим сопрано: «M'ama, non m'ama…»

Ачер повернулся и снова посмотрел на сцену, где среди все тех же гигантских роз и фиалок, скорее напоминавших перочистки, та же золотоволосая жертва медленно уступала настойчивым увещеваниям приземистого, смуглого соблазнителя.

Затем он перевел взгляд на ложу миссис Ван-дер-Лайден и, как и в тот вечер, увидел Мэй, сидящую между двух пожилых матрон. Как и тогда, когда его жена представила его своей «иностранной кузине», она была в белом. Присмотревшись повнимательнее, Ачер увидел, что на ней ее подвенечное платье из белого атласа с голубыми вставками и старинными кружевами.

Согласно традиции, существовавшей в старом Нью-Йорке, в первые два года замужества молодые дамы щеголяли в дорогих свадебных нарядах. Ачеру, например, было известно, что его матушка хранила свое подвенечное платье завернутым в папиросную бумагу и берегла его для Дженни; она, как и все матери надеялась, что наступит день и Дженни воспользуется им (хотя бедняжка достигла уже такого возраста, когда на венчание уже не приглашают подружек невесты и вместо белого атласа надевают серый поплин).

Ачера поражало, что Мэй, после их возвращения из Европы, ни разу не одевала свое подвенечное платье; и теперь он смотрел на него и вспоминал, с каким трепетом два года тому назад наблюдал за ней, сидевшей в таком же вот белом платье, в ложе старой Мингот. Несмотря на то, что за это время ее фигура окончательно сформировалась (чему отчасти способствовали физические упражнения), выражение ее лица оставалось по-прежнему трогательно-наивным. Если бы на нем не лежала печать усталости, Ачер согласился бы с тем, что она почти совсем не изменилась и сохранила имидж той романтичной девушки, которая играла с букетом ландышей, лежавших у нее на коленях. Сердце его наполнилось жалостью: ее, пусть даже кажущаяся, наивность трогала его, как доверчивое прикосновение ребенка.

Но потом Ачер вспомнил, что под этой внешней маской скрывается настоящее великодушие. В тот достопамятный вечер, когда он вошел в ложу Мингот, чтобы предложить Велландам объявить о его помолвке на балу у Бьюфортов, Мэй поняла его сразу же, стоило ей только посмотреть в его глаза. Он вспоминал, как тогда, в заброшенном саду старой испанской миссии в Сан-Августине, она сказала ему, что ни за что на свете не захотела бы причинить боль другому человеку, и добавила: «На зыбкой почве дома не построишь!»

И ему вдруг захотелось пойти к ней и немедленно рассказать всю правду и просить… просить ту свободу, от которой он тогда отказался!

Ньюлэнд Ачер был спокойным и уравновешенным молодым человеком. Безоговорочное подчинение дисциплине, существовавшее внутри его клана, стало второй его натурой. Он и помыслить не мог, чтобы совершить что-нибудь, достойное осуждения мистера Ван-дер-Лайдена и всей его клубной ложи, которая — чего доброго! — могла обвинить его в нарушении правил этикета. Но Ачер вдруг осознал, что клубная ложа, мистер Ван-дер-Лайден и все те, кто стремился устроить его, Ньюлэнда Ачера, в теплом гнездышке привычки, больше не являются для него авторитетами. Молодой человек зашагал по полукруглому коридору в ложу миссис Ван-дер-Лайден. Он открыл дверь с таким чувством, словно перед ним были ворота в неизвестность.

«M'ama!» — торжествующе пропела Маргарита, а сидевшие в ложе люди оглянулись и с удивлением посмотрели на вошедшего Ачера. Он уже нарушил один из законов театрального мира, запрещавший входить в ложи во время арии Маргариты.

Проскользнув между мистером Ван-дер-Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к своей жене и прошептал:

«У меня голова раскалывается! Не поехать ли нам домой, дорогая? Только не нужно никого беспокоить!»

Мэй с состраданием взглянула на него и потом прошептала что-то на ухо его матери. Та кивнула, выразив сожаление по поводу его плохого самочувствия. Между тем Мэй, прошептав извинения мистеру Ван-дер-Лайдену, поднялась и, как Маргарита, позволила своему доктору Фаусту увести себя. Пока Ачер помогал ей одеть театральный плащ, он заметил, как пожилые дамы обменялись многозначительными улыбками.

Когда они возвращались домой в карете Мэй, она робко коснулась его руки.

«Жаль, что ты плохо себя чувствуешь! Боюсь, на тебя взваливают непосильную работу в офисе!»

«Нет, дело не в этом. Не возражаешь, если я открою окно?» — сказал он сконфуженно, опуская оконное стекло со своей стороны.

Молодой человек сидел молча, сосредоточенно разглядывая темные силуэты домов, мимо которых они проезжали. Мэй не решалась спросить его, чем она может помочь ему. Когда они поднимались по ступенькам, она случайно наступила на шлейф своего платья и чуть не упала на Ачера.

Он поддержал ее и спросил:

«Ты в порядке, дорогая?»

«Да. Но, кажется, я порвала свое подвенечное платье!» — воскликнула она, и, нагнувшись, чтобы подобрать перепачканный шлейф, вошла вслед за Ачером в холл. Слуги не ожидали, что хозяева прибудут так рано, и они увидели слабый отблеск газовой лампы на втором этаже.

Ачер поднялся наверх в библиотеку, зажег свет и развел огонь в камине. Шторы были опущены, и в комнате царила приятная атмосфера. Она словно была создана для того, чтобы в ней зализывать сердечные раны.

Он заметил, что его жена очень бледна и спросил, не хочет ли она выпить немного бренди.

«О, нет!» — воскликнула Мэй, покраснев, как школьница, когда он помогал ей снять плащ.

«Не лучше ли тебе лечь сегодня пораньше?» — предложила она, наблюдая за тем, как муж достает сигарету из серебряного портсигара на столе.

Ачер бросил сигарету в пепельницу и встал у камина, поближе к огню.

«Да нет, голова уже болит не так сильно, — он сделал паузу, собираясь с мыслями и потом продолжал: — Кстати, мне нужно кое-что тебе сказать. Послушай, Мэй, это очень важно, и я должен покончить с этим раз и навсегда!»

Мэй уселась в кресло и подняла голову, чтобы ей удобнее было на него смотреть.

«Я слушаю тебя, дорогой!» — произнесла она мягко, и его удивило, что она без удивления восприняла эту преамбулу.

«Мэй!» — обратился он к жене, стоя на расстоянии нескольких футов от ее кресла. Пространство, разделявшее их, казалось ему непреодолимой пропастью. Его голос прозвучал зловеще в уютной тишине библиотеки, и он упрямо повторил: «Кое-что я должен сказать тебе. Речь идет обо мне…»

Мэй сидела совершенно неподвижно; даже ресницы ее не дрожали. Она все еще была бледна, но, как ни странно, от нее не веяло покоем, словно где-то в глубине ее души находился потаенный источник чистоты. Ачер взвесил обычные слова, которые готовы были слететь с его языка. Он намеревался сказать ей обо всем прямо, без неуместных извинений или нападок.

«Мадам Оленская,» — начал он; но при упоминании этого имени его жена протестующе подняла руку. Когда она сделала этот жест, ее обручальное кольцо блеснуло в свете газовой лампы.