– Другие за отдых в дикой природе бешеные деньги отваливают, а у меня бесплатно.
- Вечно тебе все шутки. Когда тебя на трассе сбили – тоже было весело?
- Ну не случилось же ничего. Вот девчонка, конечно, испугалась. Походу долго на лыжи не встанет.
- Я думала, там парень.
- Не, девчонка, - Моджеевский снова принялся шуршать на полках, откопав еще одну пачку галет. – Ты б видела ее глазищи. О! Чай есть, можно заварить.
- Красивая? – презрев его призыв к чаепитию, выдала Юлька.
- Чего? – переспросил он и обернулся. Она смутилась. Снова протопала к печке, где нашла здоровенный алюминиевый чайник. Посмотрела по сторонам. Ткнула пальцем куда-то в угол.
- Посмотри, в тех бутылях вода? Если уж чай...
- А давай снега наберем? Я в каком-то фильме видел. Или читал. Не помню.
- И ты, мажор, будешь это пить?
- Здесь же не обочина автобана, - искренне удивился Богдан.
- Тоже верно, - рассмеялась она. – Ладно, будем считать, что ты ищешь новые впечатления.
И с этими словами сунула котелок ему в руки.
- Сначала хорошенько протри снегом. А то мало ли, сколько тут пыли. Потом набирай для чая. Ясно?
- Ну типа, - хмыкнул он и вышел за дверь.
Отсутствовал недолго и вернулся с огромным сугробом в посудине, которую водрузил на табурет рядом с печкой. Подошел к Юле, продолжавшей исследования подвесного шкафа, и сказал:
- Давай все же ногу осмотрим. Я на полке аптечку видел.
- Самое страшное, что мне грозит, это синяки, и они – уже свершившийся факт. Но если вид моих тощих коленок тебя успокоит, то фиг с тобой.
Юлька отошла от Богдана и вернулась к столу. Сейчас в доме было заметно теплее, потому и раздеваться не так страшно, как полчаса назад. Она и правда согрелась и думала, что, наверное, потому ей и было так плохо и больно все это время, что замерзла до клацанья зубов. А теперь то ли печь, то ли Богдан – что-то уняло это клацанье. Она расстегнула куртку, чтобы стало удобнее. Потом опустила лыжные штаны. То же самое проделала с колготками. И уселась на стул.
- Это – синяк! – торжественно объявила Юля, ткнув пальцем в опухшую и откуда-то изнутри пульсирующую коленную чашечку.
В такт ей пульсировали мысли Богдана. Он присел на корточки, не отводя взгляда от Юлиного деформированного колена, по которому синева разливалась на глазах, и осторожно коснулся его пальцами. Собственные пальцы показались ему ледяными от того, какой горячей была ее кожа. От нахлынувших ощущений раскалялась кровь и непроизвольно напряглись мускулы его живота.
Богдан скользнул ладонью по ноге вниз, к тонкой щиколотке и прижался губами к ее разбитой коленке. От этого прикосновения она крупно вздрогнула, но не отстранилась. Он затылком ощущал, как она смотрит. Смотрит на него. На то, что он делает. Наверное, удивленно. Может быть, в растерянности. Может быть, прямо сейчас, в эту минуту, решаясь. На что-то уже наконец решаясь. А потом почувствовал ее руку, легко, практически невесомо дотронувшуюся до его волос.
Боясь спугнуть то хрупкое, почти болезненное, что возникало между ними, он не поднял головы. Подался чуть ближе, медленными поцелуями прокладывая дорожку вдоль гладкого бедра, и его ладони чуть смелее, очень нежно гладили ее кожу, окружая объятием. Юля все еще молчала. Все еще не издавала ни звука, словно бы оставляя пространство для отступления. Но с каждой секундой он все яснее ощущал, как тяжелеет ее рука на его макушке – и тоже не отпускает. Он не мог видеть ее лица, как и она не видела его. Были только эти прикосновения. Ее пальцы, зарывающиеся в его волосы. А потом она вдруг глубоко вдохнула и на вдохе негромко всхлипнула, прервав эту бесконечную, затягивающую их обоих тишину, в которой была одна лишь неопределенность, причинявшая боль.
- Бодя, - услышал он собственное имя.
Вскинул голову, все еще сдерживая себя, хотя точно знал, что теперь уже не остановится. И черта с два они оба сейчас нуждаются в словах. Руки Богдана застыли на Юлькиной талии, и он поймал ее взгляд. Темный. Только отражение света керосиновой лампы крошечными огоньками где-то на самом дне. Они не нуждались в словах, но Юлины губы дрогнули, и он скорее прочел по ним, чем услышал очень короткое:
- Иди ко мне.
Последнее слово Богдан ловил своим ртом. Их лица были близко-близко друг от друга. Глаза в глаза. Почти все становилось абстрактным, лишь ее губы, открывающиеся навстречу его языку, стали для него единственной реальностью. Он скользнул ладонями вдоль узкой спины, касаясь пальцами каждого ребра и стремясь к месту, где должны быть крючки бюстгальтера. И неожиданно хмыкнул – под футболкой белья не оказалось. С ее плеч на пол слетела верхняя одежда, а руки нетерпеливо и как-то порывисто рванулись к его, дернув молнию. Не разрывая поцелуя, почти дерзкого, даже напористого, словно бы доказывающего и себе, и ему что-то очень важное, Юлька расстегнула его куртку. Хотела телом к телу. Точно так же, как глаза в глаза. Здесь, на краю мира, затерявшись в ночи ото всех, без связи, без малейшего постороннего шороха – ничего и никого не осталось, кроме него и кроме нее. И ничего не важно. Только чувствовать.
И так, чувствуя, она выгибалась дугой под его руками и продолжала рваться к нему.
Это ее движение заставило его совсем потерять контроль. Выпрямившись во весь свой рост, он потянул за собой Юлю. Все завертелось, словно в воронке урагана. Их стремление навстречу друг другу, разбросанная одежда, отчаянные вздохи, срывающиеся с ее губ, когда им приходилось разрывать объятия, невыносимость ощущений, которые пронизывали его каждый раз, едва она касалась поцелуями его кожи.
Богдан на мгновение осознал себя, нависнувшим над ней, и поразился неподвижности, в которой застыли оба. За секунду до его быстрого, несдержанного порыва, который она нетерпеливо приняла. А потом точно так же нетерпеливо двинула бедрами навстречу ему, теперь уже полностью, до самого конца раскрываясь, влажная и горячая, готовая его принять. Сама. Она сделала это сама. Потому что желала его до одури – не сейчас, а много, много раньше. Так давно, что уже и не вспомнить. Желала так сильно, что ее желание разражалось сдавленными криками при каждом его толчке, а она не могла им насытиться. Обхватывала его шею, покрывала поцелуями его плечи, царапала спину и не хотела, не могла отпускать