Благо местным обывателям было не привыкать большую часть дел вести в долг. Кое-кто даже умудрялся заработать, разменивая векселя не слишком авторитетных купцов на те, что вышли из-под пера торговцев, известных своей порядочностью.
Потом денег хватать перестало. Снова и снова я пересчитывал столбики цифр, и каждый раз убеждался, что уже даже слегка перепрыгнул виртуальную планку в шестьсот тысяч. И что самое печальное – при наверняка успешно работавшей в пригороде столицы фабрике канцтоваров о своих доходах я мог только догадываться. Отец писал редко – он все еще пребывал в Верном, присматривая за медленно и трудно поправляющимся Морицем. И по понятной причине больше не радовал меня сведениями об увеличении счета.
У Васьки Гилева, весьма успешно торговавшего товарами, вывезенными за лето из Кош-Агача, было немного моих денег – доля с «подпольного» серебряного рудника, но он даже в письмах писать о величине суммы побаивался. Казна многое может простить, но только не самовольную добычу и вывоз за границу драгоценных металлов. Сам бийский купец в Томск пока не собирался – занимался пуском суконной мануфактуры и приказчикам большие деньги не доверял. Остальные же мои проекты средства из меня только тянули, обещая прибыли в светлом будущем.
В итоге, когда потребовался очередной платеж, я рассудил, что за конец зимы и весну канцелярия принесла мне никак не меньше пятидесяти тысяч. И выписал очередное обязательство – нужно было срочно выкупить доставленное в Томск продовольствие для датчан. Понятно, что рано или поздно принц Ольденбургский мне эти траты компенсирует, но в долги влезать оказалось неприятно.
После подумал, что к осени, когда Госбанк откроется и мне станет известно состояние счета, папочки-скоросшиватели и скрепки с кнопками еще тысяч хоть сорок, но принесут, и решительно подмахнул очередной вексель.
Потом сгорел один из застрахованных в моем страховом обществе дом, и понадобились деньги на выплату погорельцам. Я уже не сомневался. Неужели мой собственный, хоть и на треть, банк откажет в кредите?
Была у меня мысль, как обеспечить этот самый заем в Томском промышленном банке. Но прежде нужно было хоть примерно знать, сколько именно монеток мне бийский купец в клювике готов принести. С одной стороны, и деньги нужны ужас как, с другой – и поучаствовать в деятельности Гилева хотелось.
Василий Алексеевич меня не забывал. Письма я с двухнедельной периодичностью от него получал. Знал, что в этот сезон невероятно обогатившийся торговец в Чуйскую степь сам не поехал. Приказчиков отправил. Дело разрасталось и требовало присутствия главы торгового дома в «штабе». Весной еще в одном из посланий хвастался, что только в Ирбите наторговал на шестьсот тысяч. Причем шерсть вообще себе оставил как сырье для шерстяных тканей. А чай и искусно выделанную китайскую посуду в Томск для перепродажи отправил.
Вот и думай как хочешь. Что из этих товаров на наше общее, уворованное из недр империи, серебро закуплено, а что на деньги Гилева. Мне ведь чужого-то не нужно. Мне и так каждый пятый рубль с общих дел шел. Но хотелось думать, что из тех, ирбитских, шестисот хотя бы сто тысяч – точно мои.
Ну, может быть, чуть меньше. Я Василия попросил присматривать за моей медицинской научно-исследовательской лабораторией, которая окружной больницей официально называется. Чтобы у господина Дионисия Михайловича Михайловского ни в чем нужды не было.
Тут позволю себе еще одно отступление, раз уж речь о медицине зашла.
Я уже, кажется, говорил, что Стоцкий навел порядок в пересыльном остроге. Наладил учет и распределение арестантов и ссыльнопоселенцев. Завел картотеку. Выяснил, кто какими талантами обладает. Молодец, нечего сказать! Я уже Дюгамелю и представление на повышение Фелициана Игнатьевича в чине отправил.
Ну так вот. Среди «врагов народа» обнаружилась масса интереснейших личностей. Парочка железнодорожников – специалистов по водоснабжению, десяток недоучившихся студентов, четверо типографских мастеров. И в том числе Флориан Петрович Зацкевич – варшавский врач-акушер. Учитывая страшенный дефицит в губернии людей с медицинскими знаниями, этого я сразу велел из общих бараков перевести в сравнительно комфортабельную камеру тюремного замка и потребовал его личное дело. Нужно же выяснить, могу я доверить здоровье людей Зацкевичу или он маньяк какой-нибудь.
Слава богу, ни маньяком, ни бунтовщиком акушер не был. В его аптеке в Варшаве полиция обнаружила небольшую химическую лабораторию, и доктор не сумел внятно объяснить назначение некоторых веществ, по мнению исправников, смахивающих на взрывчатые. Флориана Петровича обвинили в пособничестве сепаратистам и в том, что он будто бы занимался изготовлением для них бомб. Судили скорым военно-полевым судом и приговорили к поселению в Сибири на пятнадцать лет.
Встретился, поговорил. Тот сначала даже верить не хотел, что мне именно правда нужна, – очень уж любопытно стало, что же такое этакое он в аптеке варил. Да еще и похожее на взрывчатку. Оказалось, доморощенный химик всего-навсего исследовал лекарственные свойства нитроглицерина.
– Ну да, – пожал я плечами. – При стенокардии – первейшее средство. В мельчайших дозах и с глюкозой. При некоторых других сердечных болезнях – тоже…
Чем вызвал у варшавского «химика» натуральнейший шок. Мне кажется, он и вдыхать перестал.
– Только использовать средство с осторожностью великой следует, – продолжал добивать я изобретателя. – Особенно господам с пониженным артериальным давлением.
– Помилуйте, ваше превосходительство, – выговорил Зацкевич, когда снова начал дышать. – Но откуда же вам это известно?
– Читал где-то, – отмахнулся я. – У меня, Флориан Петрович, знаете ли, отличная память.
В общем, экспериментатор в числе прочих ссыльных отправился на одной из барж в Бийск и там должен был и остаться. Как раз в больнице Михайловского. Я и письмо старому доктору не поленился с варшавским химиком передать. С рекомендациями, так сказать. В том числе с прямым приказом изготовлением нитроглицерина не баловаться. Мне еще катастроф не хватало.
Как-то незаметно наступило лето. Я и заметил-то смену сезонов, только обнаружив однажды отсутствие верхней одежды на посетителях моей приемной. Сам за пределы усадьбы уже месяц как не выходил. И некогда было, и некуда.
Но вот вернулись Штукенберг с Волтатисом и вытащили меня из уютного затворничества. Заставили-таки, ироды, сесть в седло и отправиться сначала к берегу Томи, а потом – на юго-восток, за кирпичные заводы, на луг, где со следующего уже года должны были начать строиться вокзал и товарная станция. И наконец, еще дальше, по не слишком популярной грунтовой дороге, в сторону близлежащей деревни Санино – первому полустанку будущей железной дороги Томск – Ачинск.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});