Читать интересную книгу Игры сердца - Анна Берсенева

– Как вас зовут? – спросил он.

– Прасковья Тихоновна.

Он думал, уже и имен таких не бывает.

– Вы из Ветлуги?

– А то откуда ж? Из нее.

– Где это?

– В Нижегородской области. В Горьковской по-прежнему.

Удивительно все-таки – когда это получилось, что советские времена стали восприниматься как «прежние», чуть ли не старозаветные, да еще и обросли слюнявыми мифами о молочных реках и кисельных берегах?

«О чем я думаю?»

Мысли скакали с воробьиной бессмысленностью; Иван с трудом их укротил.

– Прасковья Тихоновна, расскажите мне все по порядку, – сказал он. – Вы Северине кто?

– А ты мужик-то ничего, – окидывая его тем же взглядом, что жилплощадь и ковры, заметила тетка. – О пустом не болтаешь. И страха в глазах нету.

– Прасковья Тихоновна, – поморщился Иван, – давайте ближе к делу.

– А какие у меня с тобой дела? – Она пожала плечами. – Северине, говоришь, кто я буду? Да никто. В одной комнате живем.

– Что значит в одной комнате?

– То и значит. В общежитии, значит.

Слово «общежитие» связывалось у Ивана в сознании со студенческой жизнью. На студентку тетка ни с какого боку похожа не была. Ну да, ведь Северина говорила, что работает на стройке.

Он почему-то помнил все, что она говорила, хотя это было два года назад. Два года и три месяца.

– Сколько лет… ее ребенку? – спросил он.

– Да твой, твой ребенок, не сомневайся, – ухмыльнулась Прасковья. – Говорю же, похожий. И с Москвы тогда сама не своя она приехала.

– Да мало ли почему она такая приехала! – воскликнул Иван.

«Мало ли с кем, кроме меня, она тогда переспала!» – чуть не сорвалось у него с языка.

– Известно почему, – хмыкнула Прасковья. – Влюбилась.

Он поморщился, как от зубной боли. Начинается! Приехала сама не своя, влюбилась, хочу родить частичку тебя… Все это он слышал не раз, и весь опыт его общения с женщинами дал ему понять одно: их возвышенные слова обычно имеют очень простую основу. Сама не своя была потому, что заразилась гонореей. Родила потому, что прозевала сроки аборта. Или потому, что сочла ребенка наилучшим средством для получения мужа.

Когда-то, лет пятнадцать назад, он еще предполагал, что бывают исключения. Но жизнь быстро показала ему, что он ошибался.

И вот теперь – снова-здорово! Да еще и ребенок, оказывается, его по той безусловной причине, что у него темненькие глазки!

– Все вы, мужики, одинакие, – вздохнула Прасковья; похоже, все эти мысли были написаны у Ивана на лице. – Ну ладно, чего ж… Доказать-то все равно не докажешь. Зря приехала.

– Подождите. – Иван снова поморщился. – На жалость бить не надо. А лучше объясните по-человечески, почему в детдоме… ее ребенок?

– Так как же тебе по-человечески объяснить, ежели ты нос воротишь? – Прасковья по-бабьи всплеснула руками. – Я ж и приехала, чтоб объяснить, а ты сразу… В тюрьме Северинка, вот чего. А ребенка, понятно, куда же? В детдом. Родни-то у ней нету, она ж сама детдомовская. Ну, как забрали ее, так Дедала, значит, сразу туда.

– За что ее забрали? – ошеломленно спросил Иван.

– А все Лешка виноват, все он! Это мастер наш, Алексей Федорович. Да какой он Федорович – Лешка как был, так и остался, даром что четвертый десяток разменял и рожу разъел! Проходу он ей не давал, Северинке-то.

– Почему? – тупо спросил Иван.

– Известно, почему: дай да дай. Вам от бабы чего еще надо? Хоть Северинка-то – ну какая она баба? Горе одно. Ни рожи ни кожи, да еще стишки сочиняет такие, что ни слова не поймешь. Но вот прилип же он к ней. Может, раззадорился просто: сопля какая-то, а ему не дает! Охотник он, Лешка-то, привык зайцев добывать, с того и задор его взял. А я ведь Северинке и сама было советовала: дай ты ему, да потом исхитрись, чтоб замуж взял. Ну кого ты лучше найдешь, с твоей-то нищетой бестолковой? А у него квартира в малосемейке, сам обеспеченный, пьет умеренно. Не найдешь ты лучше! – Прасковья махнула рукой. – А что толку? Она и не слыхала, видно, чего я там говорю.

– Тюрьма при чем? – напомнил Иван.

Пока Прасковья рассказывала про неизвестного Лешку, он немного пришел в себя и теперь оценивал ситуацию.

Ситуация, что и говорить, была дикая. Девушка, которую он видел – ну ладно, не только видел, с которой он переспал! – один раз в жизни, родила ребенка. Считает, что от него. Теперь девушка почему-то в тюрьме, а ребенок в детдоме. Вдобавок имеется какой-то тип – весьма вероятно, что отец этого ребенка, – который ее преследует.

«А мне-то что во всем этом бреду делать?» – подумал Иван.

Наверное, не стоило и спрашивать, какие обстоятельства привели Северину в тюрьму. Но он уже спросил.

– А тюрьма при том, что упекли ее туда, – понятно объяснила Прасковья. – Лешкины козни, точно тебе говорю. Он с участковым нашим выпивает, на охоту вместе ездиют. Ну и наговорил, наверно, что она, Северинка-то, за дитем не следит. Это когда Дедал с лестницы чуть не свалился.

– Как это чуть не свалился?

Иван почувствовал, что холодеет. Никаких причин не было для того, чтобы испытывать страх из-за неизвестного ребенка. Но по всему его телу прошла волна страха, и с этим так же невозможно было ничего поделать, как и с отчетливостью, ясностью его воспоминаний о Северине – о ее лице, словно бы сделанном из венецианского стекла, о прозрачных ее ресницах…

– Да как детки малые падают? – пожала плечами Прасковья. – Шажок шагнул – и готово. Я тогда как раз в деревню уехала, родительские могилки проведать, не было меня. Северинка чуть свет на молочную кухню побежала, ей там бесплатно творожок для малого выдают и кефир тоже. А Дедал как-то дверь открыл и в коридор вышел. А комната наша с лестницей рядом, вот он между прутьями на площадке пролез – и вниз. Хорошо, штанишками зацепился, пояском. Девчата потом рассказывали: висит над ступеньками, а сам молчит, не плачет, головой еще вертит – интересно ему. Бесстрашный он уродился, Дедал-то, и любопытный больно, все ему надо знать. Не в тебя ли?

– И… что? – с трудом выговорил Иван.

Прасковья рассказывала так обстоятельно и невозмутимо, словно речь шла о самых обыкновенных вещах. Краем сознания он понимал, что ее отношение ко всей этой дичи – часть той же крестьянской обстоятельности, с которой она оценила его благосостояние и которая так ему претила. Но думать об этом всерьез он сейчас не мог.

– Все общежитие сбежалось, – все так же спокойно ответила Прасковья. – Кое-как за шкирку его вытянули. Спасибо, легкий он, как воробей, не оборвался с пояска. Крик, конечно, поднялся: нарожают, мол, неведомо от кого, потом дальше блядовать уйдут в свое удовольствие, а дите без присмотра бросают! У людей-то зла хватает. Тут Северинка как раз вернулась, Дедала своего так к себе прижала, что пакетики все в руках у ней лопнули, сама трясется, кефир по юбке течет. Так и стояла, пока в комнату ее не отвели. А вечером, здрасьте вам, милиция за ней приходит. Я тогда с деревни вернулась, это при мне уж было. Собирайся, мол, сигнал на тебя поступил, что ты своего ребенка нарочно с лестницы сбросила, чтоб от обузы избавиться. И Лешка в понятых стоит, ухмыляется, и свидетельница тут же – Надька Пирогова. Вот кто вокруг него так и вился! Вот кто замуж-то за него хотел! Понятно, Северинка ей была как кость в горле. Ну, Надька и показала на нее: видела, мол, как она мальца с лестницы столкнула и сама убежала. А что Лешка ей, Северинке, шепнул, когда уводили ее, это я своими ушами слышала: получи за свои выкрутасы, в тюрьме поумнеешь – выйдешь, а не поумнеешь – на зону отправишься.