на дом на другой стороне, где другая женщина проживала мою жизнь в зеркальном отражении.
Потом Патрик вернулся на подъездную дорожку. Я не знала, зачем он вернулся. Я смотрела, как он паркуется и выходит. В руке у него была бутылка, и, подняв капот, он вылил ее в двигатель, снова закрыл капот и пошел прочь по направлению к станции.
Патрик – человек, который заливает в машину масло в качестве последнего жеста перед тем, как уйти от жены. Я положила руку на грудь, но ничего не почувствовала.
День и первую ночь без него я провела на кровати без постельного белья: после того как он ушел, как-то не было смысла ее застилать. Жизнь, та жизнь с простынями, посудой и письмами из банка, больше не существовала.
Между сном, бодрствованием и очередным сном я гуглила Роберта. Затем гуглила Джонатана. Его жена была инфлюэнсером в социальных сетях. Ее профиль представлял собой смесь фотографий из отпуска, спонсорских постов о марке питьевого коллагена и фотографий нарядов, снятых через зеркало лифта, в котором я обычно спускалась на улицу, чтобы подышать. Она получает больше всего лайков, когда публикует фотографии своего маленького племени #сильныедевчонки, у них у всех светлые волосы и имена, которые также являются именами нарицательными. Всякие предметы и фрукты. Я прокрутила ее ленту до свадьбы на крыше с Джонатаном где-то на Ибице. Я задавалась вопросом, как много он рассказал ей обо мне, как много @мать_сильных_девчонок знает о сорокатрехдневном первом браке ее мужа.
* * *
Ингрид написала мне утром. Она сказала, что разговаривала с Патриком. Она спросила: «Ты в порядке?».
Я отправила ей эмоджи с ванной, розеткой с тремя отверстиями и гробом. Она спросила, хочу ли я, чтобы она приехала и забрала меня. Я сказала, что не знаю.
Я все еще лежала в кровати – на кровати – полуодетая, в нижнем белье и колготках, в которых я ездила в Лондон, и окруженная кружками, которые были пусты или стали вместилищем для салфеток и засохших завитков апельсиновой кожуры, когда услышала, как Ингрид вошла в Дом Представительского Класса. Она прошла прямо в гостиную, сопровождаемая более мелкими и быстрыми шагами, и перед тем, как подняться наверх, включила какой-то мультфильм по телевизору.
Я думала, что она приедет, ляжет рядом со мной на кровать и будет гладить меня по волосам или рукам, как обычно. Я думала, она скажет: «Все будет хорошо» и «Можешь попытаться встать», «Сможешь добраться до душа?». Вместо этого она распахнула дверь, огляделась и сказала: «Это настоящий визуальный и ольфакторный коктейль. Вау, Марта».
* * *
На вечеринке в честь дня рождения я не заметила ее живот. Теперь я увидела, насколько он уже круглый. Ингрид прикрыла его полами кардигана, вошла и направилась к окну. Распахнув его, она повернулась и указала на простыни.
– Как давно они на полу?
Я сказала, что собиралась разобраться с ними, но крушение моего брака и попытка постелить простыню в одиночку – все вместе казалось уже слишком. Она встала в ногах кровати с каменным лицом и вдавила кончики пальцев одной руки в то место, где ее ребра соприкасались с верхней частью живота, как будто ей было больно.
– Если хочешь ехать ко мне, поехали. Мальчики внизу, а я не поеду с ними по шоссе A420 после четырех.
Я слишком долго вставала. Слишком долго искала, что надеть, сумку, чтобы собрать вещи. Растущее нетерпение моей сестры замедляло меня еще больше. Я сдалась и снова легла на кровать, отвернувшись от нее.
Ингрид сказала:
– А знаешь что? Отлично. Я тоже больше так не могу. Это так утомительно, Марта. – Она вышла из комнаты и крикнула с лестницы: – Позвони своему мужу.
Я слышала, как она зовет детей от входной двери, а через мгновение дверь захлопнулась. Телевизор остался включенным.
Она впервые отказалась выполнять свою работу. Я хотела ее сочувствия, а она мне его не дала. Я хотела, чтобы она позволила мне почувствовать, что я хорошая и я права, что заставила Патрика уйти. Я разозлилась, а затем, когда ее машина завелась, почувствовала себя более одинокой, чем до ее прихода.
Я не позвонила мужу. Я не могла позвонить отцу, который был бы потрясен и не смог бы этого скрыть. Я взяла телефон и набрала номер матери.
Я не разговаривала с ней со дня своей консультации, и я не хотела говорить с ней теперь. Я хотела, чтобы она ответила и заявила: «Ну, это не шокирующий поворот», – чтобы я могла поругаться с ней и она повесила бы трубку, а затем я почувствовала бы себя обиженной и рассказала бы Ингрид и она согласилась бы со мной, что это совершенно в духе нашей матери. Буквально полностью в ее духе.
Я не простила матери то, что она сделала. Я и не пыталась, я должна была стараться оставаться злой. Ненавидеть кого-то, кто был способен смотреть, как дочь мучается от боли, и ничего не говорить, усугубляя это выпивкой, было легко.
Один гудок. Она взяла трубку и сказала:
– Марта, ох, я так надеялась, что ты позвонишь.
Это не был ее привычный голос. Он был таким до того, как я стала подростком, который выявил ее стервозные наклонности, до того, как я стала ее Домашним Критиком. Вот этим голосом она звала меня «Гудок». Она спросила, как я себя чувствую, и добавила: «Ужасно, наверное», – когда я ответила звуком вместо слов.
Она продолжала в таком духе минут десять: задавая вопросы и сама на них отвечая – и правильно. Как ответила бы я.
Повесив трубку, я спустилась вниз, нашла две открытые бутылки вина и отнесла их в спальню. Я бы не стала звонить ей снова, если бы в конце она не спросила: «Ты позвонишь мне снова попозже? В любое время. Даже посреди ночи», и сама же ответила: «Хорошо, хорошо. Тогда скоро поговорим».
* * *
Я была пьяна, когда позвонила во второй раз, перед рассветом. Я сказала, что не знаю, что делать, я умоляла ее объяснить мне. Она стала говорить что-то общее. Я сказала:
– Нет, прямо сейчас что мне делать? Я не знаю, что мне делать.
Она спросила, где я, а затем сказала:
– Ты встанешь, а потом спустишься вниз и наденешь туфли и пальто. – Она подождала, пока я сделаю все это. – Теперь ты пойдешь гулять, а я останусь на телефоне.
Я шла медленно и к тому времени, когда добралась до конца