— А просто так себе прогуливаюсь.
— Что же, какую-нибудь девицу захороводить хочешь?
— Нет, зачем же непременно? Ты знаешь, что я этим не особенно интересуюсь.
— Я просто так сказал. Иначе зачем же будет порядочный человек ночью по Невскому гулять? Это вот нам, хулиганам, позволительно.
— Что ты, Коля? какой же ты хулиган?
— А кто же я, как не хулиган? Ты уж, пожалуйста, эти барские идиллии брось и розовой краской меня не крась, что, мол, Коля Зайцев милый и несчастный мальчик. Нисколько я не милый и нисколько не несчастный, а как хочу, так и существую. Конечно, я не все свои желания исполнять могу, я только к этому стремлюсь, но одно могу сказать, что никогда никому не подчинюсь. Прошу меня не жалеть.
— Что же ты делаешь?
— А вот видишь! гуляю по Невскому.
— Так сейчас и я гуляю по Невскому. Нет, а вообще?
— И вообще то же, что сейчас, ничего не делаю, потому что не могу делать того, что хочу.
— А чего бы ты хотел?
— Ну, если это рассказывать, пожалуй, до завтрего не хватит времени. У тебя нет денег?
— Немного есть. А что?
— Зайдем куда-нибудь в ресторан. Ты меня покормишь, и поговорим с тобой.
— Так ведь меня же в форме никуда не пустят. Я тебе денег охотно дам; пойди и поешь один.
— Тебе, может быть, и ходить со мною стыдно?
— Какие глупости! я же говорю, меня не пустят.
— Вздор! как не найти такого пивного места, куда не пустили бы в какой угодно форме? Есть на Знаменской такой трактирчик: с черного хода всех впустят, особенно со мною. Только там тебе грязненько, пожалуй, покажется.
— Да что же ты меня за какую-то белоручку считаешь! Ведь ты знаешь, из какой я семьи…
Когда Коля снял шляпу с отогнутыми полями и осеннее пальто, он оказался высоким, худым блондином с мелкими чертами лица и слегка накрашенными щеками. Узкие губы он как-то все время кривил и говорил сиплым басом. Несмотря на то, что он был года на три старше Павла, он казался моложе последнего.
Выпив, он стал развивать не столько теории, сколько свои желания относительно того, как должен был бы быть устроен мир, даже не мир, а он сам, Коля Зайцев. Он должен был бы быть богат, иметь все удовольствия, ничего не делать и не только не повиноваться, а командовать всеми.
— Так ведь тогда ты бы стал как раз таким человеком, которых теперь ты так ненавидишь!
— Так я и ненавижу их за то, что они имеют все, что мне нужно и на что я имею право!
— Значит, ты говоришь это из зависти?
— Нет, потому что они все — скоты и мне мешают.
— Чем же они тебе мешают?
— Тем, что у них есть, а у меня нет. И потом, конечно, если так устроено, что одни другим мешают, то я предпочту быть тем, кто мешает, чем тем, кому мешают.
— А я думаю, что это гораздо тяжелее. И как может в божьем мире один человек мешать другому?
— Ну, это оставь. Это — рассуждения божественные и годные только для рабов, а я человек свободный.
— Какой же ты свободный человек, раз ты на все злишься, и все тебе мешают! Я видел свободных людей: они совсем не такие. Они даже от себя самих свободны, потому что они в Боге.
— А я плюю на такие рассуждения. Свободен тот, кто имеет власть и богатство и всех может искоренить. Нам нужны сильные люди, а не кисляи. Вот погоди, дай мне немножко опериться, я вам покажу!
— Да что же ты покажешь? то, что мы видели с начала мира. И потом, если для счастья, для свободы человека нужно так много внешних условий, если они так от многого зависят, то какое же это счастье, какая свобода? Конечно, я говорю про настоящую свободу и понимаю, что, если человек с голоду умирает, ему трудно быть веселым, но это по человеческой слабости, а не по свободе. А счастье свободного человека не зависит от того, сколько у него рублей в кармане. Заставить тебя дурно поступать и, особенно, дурно думать никто не может, и все человеческие запреты сводятся к тому, что в церкви нельзя курить, а в общественных парках ходить по траве, — так ведь это такие пустяки! При чем тут твоя свобода?!
— Эти правила созданы для стада, и как только явятся на смену вам сильные — все полетит к черту!
— Мне очень жаль, Коля, что ты такой озлобленный. Озлобленный — значит, и не справедливый, и не великодушный. Конечно, великодушие бывает иногда оскорбительным, но я говорю о хорошем великодушии! Ты много испытал лишений (это все равно, по своей вине или по чужой, для действия, которое оказывают эти лишения, это все равно), а они никогда не облагораживают, не очищают души, только гнетут и давят, особенно лишения и страдания физические и материальные. Ты — слабый, слабый и злой зверек, может быть, вредный. Ты был бы вреден, если бы при твоей слабости у тебя была малейшая власть. А может быть, у тебя тогда прошла бы злоба, но мне тебя от души жалко.
— Из твоей жалости шубы не сошьешь. И вообще, жалость, как и великодушие, чувства, конечно, оскорбительные для того, на кого они направлены. Но в будущем их не будет.
— Зачем так печально думать?
— Не печально, наоборот, очень хорошо.
От выпитого вина лицо Зайцева как-то распустилось и сделалось еще моложе, незначительнее и наивнее. Было такое несоответствие между словами, которые он говорил, и выражением его лица, что Павел невольно улыбнулся, чувствуя себя старшим.
— Ты что? — спросил подозрительно Николай.
— Ничего. Я на свои мысли улыбнулся.
— Ты не сердись, что я так неистовствовал. От слов до дел далеко, а, например, тебя я очень люблю, и именно за то, что в тебе есть все, что я ненавижу.
— Ты уже парадоксы стал говорить: значит, пора домой. Ты где живешь-то? Или нигде?
— Нет, я живу на Пушкинской. Нас трое живет в одной комнате. Если интересуешься наблюдать нравы, можешь зайти. Да, кстати, ты не слышал про такого господина Тидемана?
— Тидемана? Нет, что-то не слышал.
— Ну и слава Богу! Как только услышишь, беги ко мне.
— И что же ты сделаешь?
— Во всяком случае тебе я ничего дурного не сделаю. Если бы даже в будущем все так устроилось, как я мечтаю, я бы, пожалуй, тебя одного оставил, как общего молельщика. Мы бы дела делали, а ты бы сидел где-нибудь, молился бы и всех жалел. Это, конечно, вздор, никакой пользы от этого не произошло бы, но и вреда не было бы.
— А покуда пойдем, я тебя провожу.
Но Николай непременно сам хотел проводить Павла. Было около четырех часов. Снег прошел, и маленькая, по-зимнему плоская луна еле светила. Павлу не хотелось домой, тем более что он знал, что Родион Павлович еще не вернулся. Остановившись у каких-то ворот на Загородном, он сказал:
— Ну вот, спасибо тебе, Коля. Я домой не пойду, зайду сюда.
— Куда же ты сюда зайдешь?
— Тут у меня один знакомый живет.
— Какой же это знакомый, что к нему можно в четыре часа утра визит делать?
— Он очень рано встает, вообще мало спит. Вот если бы ты хотел оставить на свете одного молитвенника, единственного, одного за всех, то уж лучше было бы выбрать его, а не меня.
— А кто же он такой?
— Маленький монашек при здешней часовне.
— Может быть, и мне можно зайти с тобой посмотреть на будущего молитвенника? — спросил Николай, ломаясь.
Павел остро посмотрел на детские черты Зайцева и произнес:
— Идем, пожалуй!
Глава десятая
Когда Павел входил в квартиру Матвея Петровича Миусова, он застал только Любу, которая сидела в своем катальном кресле с книгой в руках и смеялась про себя злым смешком. Она уже десять лет не вставала с этого кресла, так как у нее отнялись ноги после пожара, когда они еще жили на Коломенской. Никакие доктора не помогали, а по знахарям и святым местам она сама отказалась ездить.
— Ничего, поживу и так. Меньше буду ходить — меньше людей видеть. Я всегда злюсь, когда их вижу, уж очень я зла. Наверное, меня Бог за это и наказал. И наказал, и помог, потому что меньше мне причин теперь сердиться.
Но это Любе только казалось, что ее озлобление против несправедливых, глупых и злых людей уменьшилось от ее болезни. Она и книги любила такие, где осмеиваются, бичуются и посрамляются тупые, пустые и ненавидимые персонажи. Чаще всего она читала Теккерея, сама про себя смеясь и восхищаясь. За чтением она почти все забывала, так что книга отводила ее и от печальной калеченной жизни и от горячих, озлобленных мыслей.
И теперь она, казалось, не слышала, как Павел вошел в комнату.
— Родион Павлович, Люба, у вас? Читающая подняла неспешно от книги свое лицо. Оно у нее было маленькое, гораздо старше своих восемнадцати лет, похожее на галчонка, и к нему очень не шла медленность поворотов.
— Ах, это вы, Павлушка? Здравствуйте. Что вы нас совсем забыли? Ведь вы с ногами, могли бы нас и навестить.
— Родион Павлович, Люба, у вас?
— Да, он у Матвея Петровича.