Читать интересную книгу Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

У Штадтлера оставались только его «Солидарии», которые теперь снова собирались у барона фон Гляйхена и обсуждали вопрос: «возможно ли еще выступление и где». Сам Штадтлер пришел к горькому выводу, «что борьбу нужно начинать с самого начала. С самого начала»{693}. Это был момент рождения «Июньского клуба» (Juni-Klub) и начала «консервативной революции» (названной так позднее), участники которой, однако, не приняли иллюзорного активизма неудавшегося дуче Штадтлера, преклоняясь перед эзотерическим элитизмом псевдоаристократа Артура Мёллера ван ден Брука.

2. Тайны сионских мудрецов»

Перед лицом развала фронтов и вырисовывающегося краха монархического строя Руководящий комитет Всегерманского союза в сентябре 1918 г. постановил создать «Еврейский комитет» с поразительно откровенно заявленной целью «использовать евреев в качестве громоотводов, отводящих гнев за всякую несправедливость». Председатель союза Класс призвал «не останавливаться ни перед чем» и хорошо помнить изречение Клейста по поводу французских интервентов: «Убейте их, мировой суд не будет спрашивать вас о причинах»{694}.

Словесные баталии подобного рода делают понятным, почему журнал Центрального еврейского союза в декабре констатировал, что «в Германии также» запахло погромами. «Также» означало здесь: как и в обширных частях Восточной и Юго-восточной Европы, прежде всего в Восточной Польше и областях Украины, охваченных гражданской войной, откуда приходили сообщения о погромах и резне все более устрашающего размаха и прибывали в Германию тысячи беженцев. Однако в Германии или Австрии о погромах речи не шло. Ни революционный переворот в ноябре, ни подавление «Спартаковского восстания» и последующие беспорядки весной 1919 г. не сопровождались заметными антисемитскими эксцессами.

Это относилось даже к Баварской советской республике, в которой тесно переплелись контрреволюционный и антисемитский моменты. В дневниковой записи Томаса Манна от 16 ноября 1918 г. говорится: «Угроза настоящего терроризма пролетариев… С другой стороны — погромные настроения в Мюнхене, сопротивление еврейскому правительству»{695}. Действительно, в нем боролись два чувства. Его отталкивал «еврейско-швабингско-радикалистский»[122] элемент, в котором он видел виновника хаоса революционной эпохи, и страшил «тип российского еврея, вождя мирового движения, эта взрывоопасная смесь еврейского радикального интеллектуализма и славянского христианского фанатизма», которому «Германия буржуазной культуры» (сам он относил себя к ней) должна противостоять «с напряжением всех сил и безоговорочным применением законов военного времени»{696}.

Эти «личные пожелания» Томаса Манна, явно направленные на восстановление буржуазного строя, не перечеркивали ту привлекательность, какую имели для него «русско-хилиастически-коммунистические» вопросы, которые он как раз в дни Баварской советской республики решил включить в «Волшебную гору», где они воплотились в многозначной фигуре еврейско-коммунистического иезуита Нафты. Его позиция в отношении внешней политики и политики союзов, близко подходившая к германскому варианту национал-большевизма, также осталась неизменной. После обнародования союзнических условий мирного договора в марте он уже стал подумывать о «новом национальном восстании», «пусть и в форме коммунизма, я не против»{697}. И до конца жизни он искренне желал для Германии взаимопонимания и прочной связи с Россией{698}.

В самосуде, учиненном солдатней над Розой Люксембург, Лео Иогихесом и Густавом Ландауэром, и в торопливо проведенных судах над вождями Баварской советской республики (такими, как Ойген Левине) свою роль, безусловно, сыграли антисемитские настроения. Но не менее ужасной была в конечном счете ненависть, обрушившаяся на Карла Либкнехта или красного матроса Карла Эгльхофера.

Чем большее значение придается антисемитским настроениям, тем труднее, впрочем, объяснить, каким образом в такой переломной фазе политикам, интеллектуалам, функционерам и активистам еврейского происхождения все-таки удавалось сыграть столь существенную роль. В период основания Веймарской республики в первый и единственный раз в германской истории ряд евреев находились на самой передней линии фронта политических событий как в либеральном и реформистском правительственном лагере, так и в лагере их конкурентов из радикальных левых кругов — и даже в лагере германско-национальной контрреволюции.

В совет из шести «народных представителей» входили Гуго Гаазе и Оскар Ландсберг. Отцом Веймарской конституции считался специалист по государственному праву Гуго Пройс, который стал министром внутренних дел в первом правительстве Шейдемана. Либерал Ойген Шиффер взял на себя руководство имперским казначейством, а в апреле 1919 г. его сменил Бернхард Дернбург. Оскар Кон стал младшим статс-секретарем юстиции. Эмануэль Вурм руководил важным ведомством по продовольственному снабжению армии. Во главе трех из четырех крупных федеральных земель стояли политики-евреи: Пауль Хирш в Пруссии, Георг Граднауэр в Саксонии, Курт Эйснер в Баварии. Людвиг Хаас был министром внутренних дел временного правительства Бадена. В руководстве Центрального совета, рабочих и солдатских советов одним из самых авторитетных членов считался Макс Коген-Ройс. И особенно заметно присутствие социалистов-евреев среди левых революционеров: Роза Люксембург, Лео Иогихес, Ойген Левине, КуртЭйснер, Густав Ландауэр, Эрнст Толлер, Эрих Мюзам, не говоря уже о Карле Радеке. Короче говоря, совершенно очевидно, что в ходе политического переворота евреи «вознеслись необычайно высоко, завоевав политическое лидерство и авторитет»{699}.

В одном из писем «Наблюдателя» в октябре 1919 г. Эрнст Трёльч под заголовком «Засилье евреев?» исследовал возникающую в результате этого напряженность. Трёльч констатировал, что «евреи, до сих пор жестоко угнетавшиеся в чиновничьей и официальной Германии, после революции (неизвестно каким образом) мгновенно очутились наверху» — как в парламентских представительных органах, так и в общественных учреждениях, и ниже, вплоть до окружных советов (ландратов). Да и «в кругах адептов чистого пацифизма, поборников нового интернационала и сторонников признания вины Германии евреи играли весьма значительную, хотя и не исключительную роль». Еще характерней была ситуация в литературе и прессе. «В значительной мере еврейство правит бал, оно формирует общественное мнение и всецело определяет то, что можно назвать эстетической культурой Германии. При этом еще совсем ничего не сказано о роли евреев в коммерции…»

В противодействии такой ситуации формировался национально-консервативный лагерь, который использовал «антисемитизм всех оттенков», чтобы «привнести распространенные инстинкты и страсти» в свою борьбу против республики и взвалить «на евреев и социал-демократов вину за революцию и поражение». Трёльч указывал своим читателям на то, что именно «германское… благодаря притоку с Востока все более смешанное еврейство» никак нельзя считать единым. «Вся идея сознательно установленного господства “еврейства” — просто досужий вымысел, в который могут поверить только такие дети в политике, как немцы». Напротив, речь здесь идет о «социологической проблеме меньшинства», сравнимого с кальвинистской или католической диаспорой в различных странах, проблеме, которая «ныне в ходе революции проникла также в политическую и конституционную жизнь, в партийное строительство и в крупные реформы».

Трёльч предсказал, что «действительное господство евреев» (отправная точка его рассуждений) будет «предположительно лишь временным явлением», которое не в последнюю очередь основано на том, «что так наз[ываемая] национальная интеллигенция, заняв чисто негативную позицию, стоит в стороне и устраняется сама». При этом еврейские интеллектуалы, как о них пишет уже Ницше, являются «живительной добавкой к немецкой тяжеловесности и филистерству». Не следует опасаться временного доминирования этой добавки при строительстве новой национальной культуры. Но о связанных с ним проблемах и трениях следует говорить «с полным спокойствием и уважением», не опасаясь, что «уже хотя бы одна характеристика какого-либо дела как “еврейского” будет сочтена антисемитской»{700}.

Если же серьезно отнестись к названному «делу», а именно к выдающейся роли еврейских интеллектуалов, политиков и активистов, в переломный период в конце Первой мировой войны обладавших сильнейшим влиянием на людей в социально- и культурно-историческом плане, то для объяснения ее предлагаются три версии.