— Пусть их будет шесть против меня одного… — И тут Асаг вновь схватился за виски. Палка его полетела в сторону. Весь задор, приобретенный в схватке, вмиг исчез. Черное лицо. Какое черное у него лицо!
— Слишком близко… Творец! Я слишком быстро трезвею… Мать и правительница… я… поставь сразу двенадцать… я… хочу доказать нечто важное для города и Царства… ты… увидишь…
Она молчала. Асаг, не дождавшись ответа, потерял самообладание и вскрикнул:
— Двенадцать! Пусть их будет двенадцать! Я прошу!
Между ними больше не осталось тех горячих невидимых нитей, которые протягиваются от женщины к мужчине; только власть и долг. Как женщина, Аннитум могла бы отказать Асагу. Как правительница, она должна была дать ему просимое. Слишком важен их спор. Наконец она решилась:
— Шанну… Матэа… Натарт… Энна… Лиррат… Девушки выходили одна за другой. Вот перед эбихом собралась вся дюжина.
О! Что он делает! Что он…. Асаг отбросил палку и разделся, оставив на себе только шебарт.
— Прикажи начинать.
Она помедлила, раздумывая: не слишком ли? Но потом все-таки приказала:
— Начинайте.
…Асаг почти не нападал. Он вертелся ужом, прыгал, отскакивал, проходил под самым мечом, отступал, убегал, потом вновь поворачивался и каким-то непостижимым образом избегал верного, казалось бы, удара. Сам он бил только тогда, когда оказывался один на один и никто не мог зацепить его сбоку или со спины. Бил только один раз. Но после каждого удара очередная противница оказывалась на земле и не могла продолжать схватку. На восьмом ударе эбиха Аннитум прекратила бой. Ей было достаточно.
Он подошел к царевне и поклонился. Конечно, Асаг — не порождение Мира Теней и не какой-нибудь машмаашу, а простой мужчина. Очень искусный в бою, очень уставший, и очень несчастный. Два свежих глубоких пореза тянулись по левому предплечью и по левому бедру. По правилам боя ее девушки одолели Асага… Но есть истина выше правил и законов; Аннитум понимала, кому досталась победа в соответствии с этой правдой. Трепет, было оставивший ее душу, вернулся к ней. Асаг, разогнув спину, тихо, так, чтобы слышно было лишь им двоим, спросил:
— Теперь ты понимаешь, почему у меня болит голова?
Теперь она понимала.
— Эбих! Оденься и иди за мной. — Обращаясь к девушкам, она добавила:
— Старшей оставляю Шанну.
Аннитум искала местечко потише и поукромнее. Зачем — еще не знала сама. Наконец такое нашлось.
Аннитум взяла эбиха за плечо, повернула лицом к себе и уж совсем собралась сказать нечто воодушевляющее, даже рот открыла, но тут поняла, что не знает, какие слова ей следует произнести. Более того, не знает, какие действия предпринять. Он прав, этот проклятый человек, он прав, и это так ужасно.
Она всхлипнула и упала к нему на грудь. Прижалась к его телу, щекой почувствовала его кожу, обняла и зарыдала. Старалась рыдать негромко, чтобы кругам никто не услышал ее, но иногда срывалась… Слезы текли неостановимо. Он прав. Почему же он прав? Как так получилось? Зачем? О, Творец… Ей сделалось так страшно! Она перестала быть правительницей, воином, гордой женщиной, страх прорвался изнутри и сразу же превратил ее в комок дрожащей плоти. Все высокое осыпалось в ней за время одного вдоха, и остался только напуганный человек, которому совсем не хочется умирать. Бежать бы… Может, все-таки бежать? Как хочется сбежать отсюда! Бросить тут всех и все, выскочить из города, пятками ударить коня, пусть бы он понесся вскачь!
Она разревелась еще пуще.
Отчего ей нельзя бежать? Отчего же? Неудобно. Нехорошо. Но тогда придется умереть. Зачем так все устроено? Неужто выхода никакого нет? Творец, смилуйся, спаси! Ведь все только-только начиналось! И кончиться должно… когда? Он сказал — до полуночи… Как это несправедливо и неправильно, как это ужасно, что всей ее жизни осталось — до полуночи, а потом уже ничего не будет. Ни жизни, ни молодости, ни силы, ни надежд…
Аннитум сжала эбиха крепче, крепче…
Так хотя бы сделать этого проклятого… замечательного… сильного… ничуть не способного помочь… любимого… мужем. На весь маленький остаток жизни. На чуть-чуть. Неужто она порушит долг и повредит делам? Да нет, никто ее не отговорит и не запретит. Но… но… Аннитум стеснялась. Она не знала, как надо сказать, чтобы… Может, ей самой начать? Нет, неудобно. Жить — неудобно. Любить — тоже неудобно. Только умереть-то и удобно, хотя очень не хочется умирать.
Может, он сам… как-нибудь? Иначе… ничего не будет, ничего не выйдет, у нее руки дрожат от страха, а губы — от рева.
Аннитум подняла глаза и увидела: Асаг тоже плачет. Беззвучно и так же безнадежно, как она сама.
Ему совсем не хотелось умирать. Ему тошно было все проиграть на самом обрыве мэ. Уйти без славы и чести. Продуть город. Отдать врата Царства. Сдохнуть, как псу безродному, под топорами гутиев. Быть правым и бессильным.
Бессилие! Слово — как приговор.
Он, рука, поднимающая бойцов, она, голова, повелевающая рукой, оба плачут от бессилия и отчаяния. Не как правительница и эбих, а как два сморщенных и подгнивших плода, когда-то называвшихся правительницей и эбихом. Лет пятьсот назад, наверное, такие же люди вышли бы на стену, возложили руки на плечи врагов и истребили бы их, ничуть не раздумывая и ничего не опасаясь. Почему же они вдвоем с Аннитум чувствуют немощь свою так остро? И сила не исчезла до конца, и ум не пропал, и видение тайных знаков судьбы не сгинуло еще, но оба они готовятся умереть. И оба смирились с этим, им осталось оплакать собственную гибель в объятиях друг друга.
Асаг хотел эту женщину и, наверное, любил ее. Даже сейчас, сквозь слезы, сквозь темный ужас неизбежности, желание сочилось язычками пламени и все никак не утихали его неистовые пляски. Может быть… Может быть, все-таки он…
Нет, он не смеет.
Чуть погодя они отстранились друг от друга и пошли прочь — он в одну сторону, а она в другую.
Правительница Аннитум по лестнице с высокими ступенями взошла в зал Суда. Сегодня он пустовал, светильники не горели, тень затопила его. Лишь из узеньких окон на высоте полутора тростников от пола лился солнечный свет, оживляя тела воинов и рыбаков, пастухов и цариц, заставляя волноваться стебли ячменя и тростниковые заросли, избавляя от неподвижности цветущий тамариск и онагра, задравшего морду к небу… Стенная роспись поигрывала под скупыми солнечными лучами, как поигрывает телом кокетливая любовница, пробуждаясь ото сна на глазах у любовника. В шаге от дальней стены стояло кресло правителя с высокой спинкой, вытесанное из драгоценного кедра и, покрытое тонкой резьбой.
Самообладание вернулось к дочери Барса. Она позвала служанку и, когда та подошла, ровным голосом перечислила ей все предметы свадебного наряда, понадобившиеся именно здесь, именно сейчас. Но прежде всего прочего правительнице потребовалось омовение. Что? Да, прямо здесь. И прямо сейчас. Немедленно. Да, в зале Суда!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});