Читать интересную книгу Сюрприз в рыжем портфеле (сборник) - Борис Егоров

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ленка снова включает станок, улыбается, больше на камеру смотрит.

— Стоп! — командует режиссёр. — Лена, не снимайтесь — Сосредоточьтесь на работе. Улыбаться будете, когда к вам подойдёт редактор, ведущая репортаж. Она вас спросит: «Как сегодня работается?» Вы скажете: «Сегодня как никогда хорошо! До перерыва выполнила сменную норму!» Внимание! Отставить внимание! Лена, работайте, двигайтесь, Что вы застыли?

— Вживайся в образ, Ленка! — советуют ей.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ну, пошло получше. К Ленке подходит редактор, блондинка в розовой кофточке:

— Как вам сегодня работается?

— Сегодня как никогда…

— Стоп! — кричит маленький бородатый. — Голос плохой.

А голос у неё правда ужасный. Хриплый, загробный.

— Лена, что с вами? Почему вы так хрипите?

— Вчера пообедать некогда было… Одно мороженое ела…

— Вот ду… — вырвалось у Шурки Петруниной. — Тоже мне кинозвезда. Людмила Гурченко.

Тут я, как помреж, вмешался:

— Товарищи, — говорю, — принесите ей горячего чаю из буфета. Горло оттаять надо.

Ну, с Ленкой всё в конце концов хорошо обошлось. В образ она вошла. И голос прорезался.

Следующей Машу снимали.

Редактор ей объясняет, что делать:

— Вы подходите к мастеру и что-то у него спрашиваете…

— А что я спрашиваю?

— Ну, советуетесь с ним по вопросам технологии…

— А она никогда не советуется, — говорят мастер. — Упрямая и гордая. Если что не получается, губу закусит, на глазах чуть не слёзы, а до всего сама дойдёт. Характер у неё — железо резать можно. А голова изобретательная, как будто…

— Мотор! — кричит вдруг режиссёр. — Снимайте, записывайте: мастер золотые слова говорит!

Окончили мы персональные съёмки, и оператор меня спрашивает:

— Что это у вас вон там под потолком ходит?

— Мостовой кран, — говорю. — Тяжёлые детали переносит. Видите, рельсы по стенкам идут. По ним он и катается. А сбоку — кабинка. В ней машинист.

— Во-во! Меня бы в эту кабинку с камерой, а? Вид участка сверху! Организуете?

Я, конечно, организовал. Пригнал кран с другого конца цеха. Ругались там! Завидовали. Ну, и потом дело у них какое-то было. То мы одни не работали, а то и они стали.

А на другой день они ещё больше ругались. Их в столовую не пускали. Два с лишним, часа снимали, как мы обедаем. Съёмка — дело ответственное. Столы двигали. Скатерти переворачивали, чтобы почище были. За салфетками бумажными в магазин бегали — некультурно без салфеток в стаканчиках. Ну, репетировали, чтобы всё как в жизни было. Кто что говорит, кто куда идёт, кто в книгу жалоб благодарности записывает. А книги, как и бумажных салфеток, в столовой не оказалось. Принесли гроссбух из бухгалтерии.

Потом режиссёр замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.

Вот так. То да сё. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.

А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съёмкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.

Режиссёр говорит:

— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите ещё что-нибудь…

Лучше всех Ленка снималась: у неё всё-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.

Сидит без косынки. Кефир с хрустящими: хлебцами мелкими глотками пьёт. Худеет. И нос невзначай поправляет.

Снимали ещё, как стенгазету выпускаем, как агитатор в перерыве беседует, как зарплату получаем. Нам её ради этого случая на два дня раньше выдали.

А потом режиссёр встал на табуретку и говорит:

— Ну вот и всё, товарищи. Спасибо вам! Спасибо Алексею Степановичу! (Это мне). Теперь смотрите фильм о себе на голубых экранах.

Жалко было с ними прощаться. Мы очень сблизились и стали, как говорят, членами дружного, сплочённого съёмочного коллектива.

… Фильм, наверно, получился хороший. Я говорю «наверно», потому что его никто не видел. Его не показывают. Не разрешают. Из-за этих съёмок наш участок из передового в отстающие превратился.

1968

КОМЕДИАНТ

Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:

— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.

— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать эту операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?

— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…

— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.

— Чудак! Будто не догадываешься, о чём речь идёт! Тебя же всегда выдаёт твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.

Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.

Мама рассказывала: когда я был ещё совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умилённо:

— Какое у него осмысленное выразительное личико!

Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.

Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:

— Почему ты волчонком смотришь на тётю? Почему ты ехидно смеёшься над дядей, когда он кушает?

Папа вопросов не задавал — он приказывал:

— Перестань корчить рожи, комедиант!

А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?

Когда дядя ест, он всегда торопится и дёргает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тётю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не места». Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.

Если гости долго засиживаются, то тётя вздыхает:

— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!

— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.

Тётю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моём диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.

— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, ещё», — наставляет меня мама.

И вот я говорю:

— Приходите к нам, пожалуйста, ещё.

А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.

— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.

Я понимаю, что дядю и тётю я пригласил не так.

А потом я пошёл в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.

Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.

Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»

Они не писали. И газета не выходила.

Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.

— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал её, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.

Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.

Но искреннее, чистосердечное признание но спасло. Учительница с горечью заключила:

— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…

Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.

А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стене в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?

Учительница этого не понимает. Мама тоже.

Мама говорит:

— Когда ты сказал учительнице, что любишь стенную газету, у тебя была такая брезгливая, кислая физиономия, что я готова была сквозь пол провалиться! Откуда ты только её взял?