Насчет «любого места, куда пожелает» мэтр Пьер, конечно, загнул. Как всякий маг с посредственными способностями к телепортации, он знал не так много ориентиров, и выбор оказался весьма ограничен. Поразмыслив, Кантор выбрал Лютецию. База в Зеленых горах давно стояла пустой, в Даэн-Рисс являться – только позориться, в Арборино Пьер никогда не бывал, А из Лютеции можно было отправиться действительно в любое место. Одна беда – Кантор так и не знал, куда ему теперь податься.
Для начала он наведался в банк, дабы обрести подобающую платежеспособность для дальнейшего путешествия. Затем купил патронов, новые метательные ножи, кое-что из одежды и на всякий случай лошадь. Долго и мучительно думал: явиться на глаза матери или все же ограничиться посещением спектакля и букетом с запиской, как прежде? Судьба решила вопрос за него – мадам еще не вернулась с гастролей. Больше в Лютеции делать было нечего, и Кантор поплелся на станцию, надеясь по пути придумать, куда же ему податься. Ничего толкового не придумывалось, и он решил опять положиться на судьбу. Куда угодно. Что первое предложат.
Трудно сказать, что определило его дальнейший путь – то ли судьба, то ли собственный внешний вид, но едва он вышел за ворота, как сразу с нескольких площадок донеслось:
– В Мистралию! Недорого! Кому в Мистралию?! Подходите!
Что ж, в конце концов, он действительно собирался навестить товарища Торо и его «Господне чудо». Да и Пассионарио хотелось бы повидать, как он там поживает…
Родной город встретил Кантора отчужденно и равнодушно. Даже таможенный чиновник, жаждавший взглянуть на паспорт или хоть на какой-нибудь документ, подтверждающий личность прибывшего, и то проявил больше внимания. Никаких документов у Кантора, разумеется, не было, и он уж приготовился заявить, что поселится прямо здесь, на площади, но, к его удивлению, процедура паспортного контроля оказалась очень условной. Кантора записали в толстую книгу, выдали новенькую бумажку и отпустили восвояси. Стиль правления его величества Орландо был заметен буквально с первых шагов – всеобщая безалаберность и полная беззаботность. Увидел бы Шеллар, как происходит паспортный контроль в столице, – всем ответственным лицам еще неделю бы икалось.
Возвращаясь после долгого отсутствия в места, где прошли детство и юность, любой человек испытывает ностальгический трепет и подсознательно ожидает чуда. Мнится ему, будто стоит увидеть те дорогие сердцу места, где прошли самые беззаботные и радостные дни его жизни, и дни те вернутся сами по себе, и станет все так же, как было… Увы, реальность редко бывает милостива к подобным мечтаниям. Только если у человека очень живое воображение и он способен сам себе придумать все, что ему хочется.
Кантор пока на скудость воображения не жаловался, но вот верить в подобные плоды собственной фантазии отучился давно. Поэтому видел он совсем не то, что ему бы хотелось и чего он, как и все, в глубине души ожидал.
Город был другим. Чужим, неприветливым и безразличным. Так бывает, когда ждешь встречи со старым другом, радуешься предстоящему событию от всей души, с трепетом переступаешь порог и обнаруживаешь, что тебя никто не ждал, не рад тебя видеть и вообще не помнит, кто ты такой.
Город его юности не ждал маэстро Эль Драко, в каком бы виде и под каким бы именем он ни явился.
Пошлявшись с полчаса по улицам, Кантор пережил массу разочарований.
Дом, где когда-то жили они с мамой, перестроили, перекрасили, и теперь там располагался недорогой постоялый двор. На месте кондитерской, где когда-то подавали восхитительно волшебные пирожные и его любимое мороженое с абрикосовым сиропом и цукатами, помещалась галантерейная лавка. Сад, где он мальчишкой воровал апельсины, вырубили еще после четвертой революции, дом владельца сожгли тогда же. Некоторое время там был пустырь, потом сквер с памятником, сейчас же сквер был вытоптан, а от памятника остался один постамент. Тонкими стрелами вонзавшиеся в небо белоснежные башни королевского дворца, который Кантор так и привык называть «папина служба», теперь были обшарпаны, местами покрыты копотью и унизаны строительными лесами.
На грязной, заплеванной набережной, утыканной дешевыми кабаками с кричащими безвкусными вывесками, уважаемого гостя столицы попытались ограбить. Средь бела дня, в двух шагах от центра города два убогих дебила предъявили короткий меч, явно не боевой топор и непомерные претензии. Расстроенный Кантор удивленно уставился на храбрецов, не зная, злиться ему или смеяться, и поинтересовался, не могли бы придурки изыскать более традиционный способ самоубийства, а то ему лень и противно. Его самым прискорбным образом не поняли.
– Слышь, ты, бард, – ухмыльнулся владелец топора, обнажая ужасающий некомплект зубов. – За такие шутки можно и схлопотать. Положь гитару и раздевайся.
– Я не бард, – безразлично отозвался Кантор, расстегивая куртку.
В другой раз он, может быть, посмеялся бы, подрался в свое удовольствие, отметелил бы этих уродов и погнал пинками. А может быть, разозлился бы и порезал с особой жестокостью. Сейчас же ему было тошно и грустно. Поскольку идиоты так и не отстали, продолжали тянуть лапы и потрясать тупым оружием, да еще и начали насмехаться, Кантор неохотно и с отвращением пристрелил оба эти недоразумения. А потом еще четверых таких же уродов, высыпавших из ближайшего кабака на звуки выстрелов и пытавшихся продолжить дело павших товарищей. Что действительно оставалось в Мистралии незыблемым – это шпана. Что по наглости, что по тупости, что по кратковременности боевого запала.
Перезарядив и спрятав оружие, Кантор подхватил футляр с гитарой, послуживший причиной взаимного непонимания, и побрел прочь с набережной. На душе было противно и гадко, ничего похожего на «высокое вдохновение битвы» и близко не пролетало.
Для очистки совести он навестил еще одно памятное место, но и там не нашел утешения. Консерватория, к счастью, стояла все на том же месте и по-прежнему оставалась собой. Даже старое кафе «Три струны» на противоположной стороне улицы, где традиционно паслись студенты, все еще работало, и там до сих пор готовили хороший кофе. Все осталось прежним, но здесь обитали теперь другие люди. Такие же молодые, живые и вдохновенные, каким он сам когда-то был. Веселые, наивные и совершенно чужие. Они шли мимо, тащили в руках гитары и флейты, говорили о творчестве Гальярдо и грядущей контрольной по сольфеджио, на ходу скидывались на пирожки и назначали свидания… Теперь это был их мир, и Кантору не было в нем места.
Он долго сидел под пестрым навесом «Трех струн», смотрел на стайки юных сорванцов с папками нот и молча слушал, как плачет внутренний голос. Впервые с момента знакомства Кантор его понимал, признавал его несомненное право и не смел мешать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});