руководитель международного отдела везде сопровождали иностранных учёных. Даже во время официального приема столы, за которыми сидели китайские участники конференции, были расставлены в отдалении от столов зарубежных специалистов. Еда была обильной, но, на мой взгляд, невкусной. Никто из гостей не смог выпить китайской водки, запах которой, на мой взгляд, был намного противнее, чем запах плохо очищенного самогона. Вечером после банкета по приглашению одного из английских коллег, припасшего бутылку доброго шотландского виски, несколько иностранных участников собрались в его номере немного расслабиться. Работавшая в МАГАТЭ болгарка сказала, что пребывание в Чангчуне вернуло её по ощущениям на двадцать лет назад, в эпоху социализма. Мне были очень хорошо понятны её чувства, поскольку для меня они были ещё совсем свежи…
Как-то вся лаборатория эндокринологии собралась дома у Елены Львович. Поводом был чей-то день рождения, но основным «блюдом» был Борис Борисович Вахтин. Борис Борисович был крупным ученым-востоковедом, специалистом по Китаю. Я хорошо знал его брата – Юрия Борисовича Вахтина, заведующего лабораторией в Институте цитологии РАН, с которым я довольно долго сотрудничал. Оба они были сыновьями известной советской писательницы Веры Пановой. Борис Борисович рассказывал о своих поездках в Китай, который только что пережил «культурную революцию». Многое в его рассказе забылось, но некоторые эпизоды помнятся до сих пор очень ярко. Начал он свой рассказ с истории про воробьев. Приехавших на научную конференцию учёных поселили в каком-то живописном парке в старой роскошной гостинице.
– Я имею привычку вставать рано и утречком немного погулять на свежем воздухе, – рассказывал Борис Борисович. – Неспешно шёл по тропинке, когда вдруг на холме среди прекрасной природы увидел одного из ведущих ученых Китая, по приглашению которого я и приехал на эту конференцию, за очень странным занятием. Он стоял на вершине холма и размахивал длинной палкой. «Что вы делаете, Учитель, в столь ранний час?» – обратился я к нему. – «Я гоняю воробьев! Я должен стоять на этом холме и с 5 утра до 7 гонять воробьев». – «Но здесь нет ни одного воробья!» – воскликнул я. «Это не имеет никакого значения», – ответствовал седобородый профессор.
Я знал из наших газет, – продолжал Борис Борисович, – что Мао Цзэдун решил, что воробьи съедают слишком много зерна, и все население Китая по графику повсеместно размахивало палками, чтобы не дать воробьям сесть, – от усталости они падали замертво. Урожаю это не помогло, так как в отсутствие воробьев быстро расплодились гусеницы, наносившие урожаю еще больший вред. Но меня, – сказал Борис Борисович, – поразила не столько бессмыслица самого метода борьбы за урожай, сколько то, что учёный с мировым именем безропотно занимался этим. Если его можно заставить гонять воробьев, его можно заставить делать всё что угодно! Я не провожу никаких аналогий! – завершил он эту историю.
Но аналогии сами напрашивались: кто из нас, живших в то время, не помнит, как коллективы научно-исследовательских институтов, включая профессоров, посылались по разнарядке райкома партии на уборку урожая в «подшефные» колхозы и совхозы, а затем на овощные базы перебирать и сортировать гнилую картошку, капусту и морковку. И сотни тысяч специалистов по всей стране безропотно выполняли это идиотское требование, отрываясь от основной своей работы. Я думаю, что делалось это не в целях спасения урожая, а с «воспитательной» целью, чтобы показать интеллигенции её настоящее место в стране победившего социализма и диктатуры пролетариата. Труд физический в советском обществе ценился всегда выше труда умственного. К сожалению, в современном нашем государстве, строящем «светлое капиталистическое будущее», труд учёного ценится еще ниже, чем при коммунистическом режиме. Сейчас, конечно, нас не посылают на овощную базу, но официальная заработная плата профессора, доктора наук, руководителя научного подразделения в моем родном НИИ онкологии примерно такая же, как у санитарки в клинике Института. Нам просто указывают наше место в новом «постперестроечном» обществе…
Вторая история, рассказанная Б. Б. Вахтиным, была посвящена «ганьбу» – системе партийной иерархии в компартии Китая. Система состояла во множестве разрядов, рангов, каждый из которых включал строго определенный набор привилегий и льгот. Занять более высокую ступень можно было, только доказав свою преданность партии. Основным способом сделать это было доносительство. Разоблачив скрытого врага, лучше всего брата, родителей, жену или друга, член партии мог рассчитывать перейти в более высокий ранг. «Я не провожу никаких аналогий, – вновь подчеркнул Борис Борисович. – Но люди старшего, да и моего поколения хорошо были знакомы с этой системой, которая была „нормой жизни” в самой передовой стране мира…»
Когда рак свистнет
К середине 1995 года ситуация в нашем Институте (впрочем, и в других тоже) стала совсем критической. Финансирование практически прекратилось. Дирекция предложила научным сотрудникам переходить на половину ставки, чтобы избежать увольнений. Животных нечем было кормить, не закупались реактивы, расходные материалы. Мы часто собирались своей «командой» – А. Лихачёв, В. Окулов и я, обсуждали ситуацию, ругали начальство и искали выход из сложившегося положения. Искать хоздоговорные заказы было бессмысленно, так как по существовавшим правилам на зарплату нельзя было выделять деньги из средств по хоздоговорам. Единственным и реальным спасением были гранты Международного научного фонда, учрежденного Джоржем Соросом. Условием получения гранта Сороса было наличие публикаций в реферируемых журналах с приличным импакт-фактором. Чего-чего, а этого «добра» у нас было в достатке – мы все регулярно публиковались в зарубежных журналах. Гранты были небольшие, но они не облагались налогами и решение об их присуждении принималось учёными-экспертами, а не чиновниками Минздрава или академий. Это обстоятельство особенно возмущало столичных титулованных бонз от науки, привыкших к тому, что львиная доля всех средств, выделяемых на науку, доставалась им. Уж в чем только не обвиняли Сороса наши деятели – и в шпионаже, и в разрушении российской науки, видимо, полагая, что отсутствие финансирования идет ей только на пользу.
Не помню, кому из нас троих пришла идея написать открытое письмо онкологам США с предложением установить прямое сотрудничество, а не через Минздрав, который все получаемые валютные средства забирал на собственные нужды, вернее, на поездки за рубеж чиновников. Сказано – сделано. Сели, написали черновик на русском языке. Долго правили. Затем стали решать, кто подпишет. Легко согласились К. М. Пожарисский и В. А. Александров – «птенцы гнезда Петрова» – напалковской лаборатории. После некоторых колебаний согласился подписать и Л. М. Берштейн – зав. лаборатории эндокринологии. Письмо мы перевели на английский язык, и его увёз в США приезжавший в отпуск С. Ю. Ревской, который работал в то время в Университете Пенсильвании в Филадельфии. 15 августа 1995 года письмо ушло в редакцию «The Journal of National Cancer Institute» на имя главного редактора журнала Б. С. Креймера. Копии были направлены директору Национального института рака США Э. Дж. Сондику, заместителю