Оценку своему первенцу дал и сам поэт в стихотворении «О книге “Память”» (1964 год):
Мало было строчек у меня:тыщи полторы. Быть может — две.Все как есть держал я в голове.
Скоростных баллад лихой набор!Место действия — была война.Время действия — опять война.
В каждой — тридцать строчек про войну,про ранения и про бои.Средства выражения — мои.
Говорили: непохож! Хорошэтого никто не говорил.Собственную кашу я варил.
Свой рецепт, своя вода, своя крупа.Говорили, чересчур крута.Как грибник, свои я знал места.
Собственную жилу промывал.Личный штамп имел. Свое клеймо.Ежели дерьмо — мое дерьмо.
В среде людей, близких Слуцкому по вкусу и литературным пристрастиям, книга была оценена как большое явление в литературе. Но это были люди, привыкшие, как говорится, пробовать стихотворение, и особенно строчку, на зуб. В квалифицированной оценке нуждался и сам Слуцкий. Со времен содружества поэтов, в котором всегда существовал «гамбургский счет», Слуцкий привык к серьезному обсуждению и не боялся критики. Такое обсуждение он называл «работой».
Однажды Борис пригласил к себе «работать» Юрия Трифонова и Бенедикта Сарнова. Вот как вспоминает об этом Бенедикт Михайлович.
«Мы с Юрой явились почти одновременно. Борис усадил нас за стол… сам сел напротив. Положил перед собой стопку листков… Сказал:
— Вы готовы?. В таком случае, начнем работать…
Это был его стиль, унаследованный им от Маяковского… смысл сказанного был именно такой: вы пришли сюда не развлекаться, а работать.
Мы поняли и настроили себя на соответствующий лад.
Борис прочел первое стихотворение… Второе… Третье… Начал читать четвертое.
— “Лопаты”, — объявил он. И стал читать, как всегда, медленно, без всякого актерства, ровным, “жестяным” голосом:
На рассвете с утра пораньшеПо сигналу пустеют нары.Потолкавшись возле параши,На работу идут коммунары.
Основатели этой державы,Революции слава и совесть —На работу!С лопатой ржавой.Ничего! Им лопата не новость.
Землекопами некогда были.А потом — комиссарами стали.А потом их сюда посадилиИ лопаты корявые дали…
Тут вдруг большой, грузный Юра как-то странно всхлипнул, встал и вышел из комнаты.
Мы с Борисом растерянно смотрели друг на друга. Молчали.
Потом Юра вернулся. Сел на место. Глаза у него были красные. Чтобы понять реакцию Ю. Трифонова на это стихотворение, надо знать, что его отец Валентин Александрович Трифонов, один из руководителей Красной армии, член Реввоенсовета, был замучен в сталинских застенках в 1937 году. Репрессиям были подвергнуты мать Юрия и его дядя — писатель Евгений Бражнев.
Никто из нас не произнес ни слова.
Последний законный наследник Маяковского продолжил свою работу. Прочел пятое… шестое… седьмое… Наверно, это были хорошие стихи. Но я уже их не слышал. В голове моей, заглушая голос Бориса, звучали совсем другие стихотворные строчки:
Мальчишка плачет, если он побит.Он маленький, он слез еще не прячет.Большой мужчина плачет от обид.Не дай вам БогУвидеть, как он плачет.
Да… Не дай вам Бог.
После этого инцидента наша “работа” как-то не задалась.
Юра вскоре ушел. А мне Борис взглядом дал понять, чтобы я остался.
Мы попили чаю, поговорили о последних политических новостях, связанных с недавно прошедшим XX съездом, и вернулись к прерванному чтению.
Стихи, которые потом читал мне в тот вечер Борис, почти сплошь были о Сталине.
Сперва он прочел уже известные мне (они уже довольно широко ходили тогда по Москве) “Бог” и “Хозяин”.
Поскольку это было не просто чтение, а работа, после каждого стихотворения мне полагалось высказываться.
О “Боге” я сказал, что это гениально. Стихотворение и в самом деле — как и при первом чтении — поразило меня своей мощью.
О “Хозяине” я отозвался более сдержанно. Хотя первая строчка (“А мой хозяин не любил меня…”) сразу захватила меня своей грубой откровенностью… Как мне тогда представлялось, сам Борис вряд ли уж так любил Сталина и уж, во всяком случае, вряд ли таскал с собою и развешивал в землянках его портреты.
Примерно это тогда я ему и сказал. (Не уверен, что был прав, но — рассказываю как было.)
Борис промолчал.
Но пока все шло более или менее гладко.
Неприятности начались тогда, когда он прочел стихотворение, начинавшееся словами: “В то утро в мавзолее был похоронен Сталин”. А кончалось оно так:
… Социализм был выстроен.Поселим в нем людей.
Отдав должное его главной мысли — что сталинский социализм бесчеловечен, поселить в нем людей только предстоит, я сказал, что в основе своей стихотворение все-таки фальшиво. Что я, как Станиславский… не верю ему, что он действительно в тот день думал и чувствовал все, о чем тут рассказывал. И вообще полно врать, никакой социализм у нас не выстроен…
Он опять помолчал, и все опять шло довольно гладко, пока он не прочел такое — тоже только что тогда написанное стихотворение “Толпа на Театральной площади”, которое заканчивается строфой:
Задрав башку и тщетно силясьЗапомнить каждый новый вид,Стоит хозяин и кормилец,На дело рук своих глядит.
Тут я снова ввязался в спор. Хотя в самом деле никакого спора не было. Говорил я один. Борис молчал.
— Вы только подумайте, что вы написали! — горячился я. — Вот эти плохо одетые замордованные люди, затраханные чудовищным нашим государством-Левиафаном люди, это они-то хозяева? А те, что разъезжают в казенных автомобилях, жируют в своих государственных кабинетах, — они, значит, слуги народа? Да? Вы это хотели сказать?
Когда я исчерпал все свои доводы и напоследок обвинил его в том, что он повторяет зады самой подлой официальной пропаганды, он произнес одну только фразу:
— Ладно. Поглядим.
Тем самым довольно ясно дал мне понять, что еще не вечер. Придет время, и истинный хозяин скажет еще свое слово.
Намек я понял. И хоть остался при своем, поверил, что он, во всяком случае, не врет, на самом деле верит, что сказанное им в этом стихотворении — правда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});