на вкус как… ну, я не знаю, какой он на вкус, вот в чем проблема. Что у тебя за одержимость им? Я помню… – Я заметил комок в горле, но заставил себя продолжить: – Помню, как Лея смеялась каждый раз, когда ты делала для нас покупки.
Мама заморгала от эмоций.
– Я должна была понять, как сильно ты ее любишь, но мне было трудно это осознать, потому что это никогда не приходило мне в голову.
– Мне тоже, – засмеялся я.
Я смеялся, потому что, черт возьми, жизнь была иронична. Не так ли? Сходить с ума по человеку, который добивался меня годами и которого я даже не замечал. И закончить на обратной стороне. Влюбленным. Плетущимся за ней. Желая, чтобы она помнила, что я буду здесь, если она когда-нибудь решит вернуться.
– Лея вернется, Аксель, – сказала мама немного неуверенно, наверное, потому что мы с ней впервые говорили о чем-то серьезном, вот так наедине. – Конечно вернется.
Я последовал за ней на кухню и вымыл посуду, которую она мне подала. Я стоял рядом с ней, напряженно ожидая ответа, который был мне нужен и который, в глубине души, она не могла мне дать. Потому что только Лея знала его.
116. Лея
Я никогда не рисовала так много. Или, по крайней мере, не таким образом. Потому что у меня не было того ощущения, как в те дни, когда я запиралась на своем маленьком чердаке в Брисбене и позволяла себе расслабиться до наступления ночи. У меня было другое чувство – более странное, более тяжелое. Держать кисть в руке в какой-то неопределенный момент перестало быть освобождением и превратилось в обязанность. Мне хотелось думать, что это более настоящее, более зрелое состояние, когда происходит что-то подобное, потому что, в конце концов, это работа, что-то серьезное, даже если я не могла избавиться от дискомфорта, который, казалось, с каждым днем все плотнее оседал в углах моей студии.
Я стала часто выходить на прогулки. Наверное, потому что мне нужно было проветрить голову, когда я чувствовала, что пустая квартира и кисти в моих руках душат меня. Я научилась ценить то, что Аксель обнаружил почти сразу, как только ступил на землю Парижа: как это прекрасно – бесцельно гулять по его улицам, просто делать шаг, потом второй, потом третий. Иногда я надеялась найти ответ на все свои вопросы за следующим поворотом, а иногда просто ни о чем не думала, оставляя голову пустой, и шагала все дальше и дальше.
Живопись перестала быть освобождающей отдушиной.
Похвалы потеряли свой блеск. Как и моя улыбка.
117. Лея
Я задавалась вопросом: «Можно ли когда-нибудь забыть саму себя?» Не обращать на себя внимания. Не смотреться в зеркало. Не останавливаться, чтобы подумать о том, чего ты действительно хочешь и, что более важно, почему ты этого хочешь. Наверное, бывали недели, когда дни в календаре казались такими насыщенными, что я едва успевала их вычеркивать, а жизнь неслась быстрее меня, и я терялась в ней: во всех делах, которые мне нужно было сделать, в обязательствах – реальных и тех, что я в итоге сама навязала себе в какой-то момент, даже не помню когда.
И вот ты перестаешь быть собой. Становишься кем-то другим. Таким же человеком, но с другими целями, ожиданиями и мечтами… «И кем же я хочу быть?» – повторяла я себе.
118. Лея
Я была на вечеринке в том самом отеле, где Аксель забрался на крышу, сбегая от мира, который не понимал. Помню, что незадолго до его ухода сказала ему, что, когда я с ним, я счастлива, несмотря ни на что. И возможно, это был тот пинок, в котором я нуждалась, чтобы понять, что это не мое место, потому что, когда Аксель ушел, осталось только это: платья, вечеринки, встречи с новыми людьми, с которыми я никогда не заговорю на следующий день, и попытки быть милой со всеми. Не то чтобы в этом было что-то плохое, просто это оказалось не для меня. Это не приносило мне удовлетворения. Пустота, которую я так старалась заполнить, все еще была внутри, становясь все более явной и глубокой, будто она росла.
Я изо всех сил старалась насладиться ужином, но мне кусок в горло не лез, и исправить это не удалось даже парой бокалов вина. Люди вокруг меня в тот вечер говорили по-французски; я много думала о том, чтобы взять уроки, но часть меня знала, что я не задержусь здесь настолько, чтобы добиться заметного прогресса, потому что после нескольких недель одиночества, рисуя больше, чем когда-либо, получая похлопывания по спине и все более лестные отзывы, я не чувствовала себя более полной или удовлетворенной – лишь несчастной, апатичной.
По окончании ужина, поговорив немного со знакомыми, я отошла от толпы и поднялась по лестнице на крышу. Я сглотнула и медленно пошла к тому самому месту, где месяц назад стояла с ним, когда его руки бегали по моему платью, а он игриво покусывал мою щеку и смеялся, шепча мне на ухо всякие глупости.
Я оперлась руками о парапет и посмотрела на город.
Огни внизу складывались в созвездия. Я облизала губы, подумав, как прекрасно было бы запечатлеть этот образ на холсте: Париж, ночь, жизнь, пульсирующая меж улиц и фонарей, мостов и брусчатки. Я закрыла глаза, вдыхая теплый воздух раннего лета. Представила себе мягкие мазки кисти, темные тона, отблески фонарей, акварельные оттенки…
Я тяжело вздохнула и отошла назад.
Я вернулась на вечеринку, хотя понимала, что, не сделай я этого, никто бы по мне не скучал. И в этом была ясность, вспышка света, ошеломившая меня, когда я двигалась между незнакомцами и заставленными алкоголем столами.
– Где ты была? – Скарлетт схватила меня за руку.
– Мне нужно было подышать воздухом.
– Пойдем, я хочу познакомить тебя с подругой.
Клэр Салливан была англичанкой и держала небольшую галерею в Лондоне, и я нашла ее очаровательной. У нее был добрый взгляд, застенчивая улыбка, и она, похоже, не смущалась от присутствия Скарлетт. Молча стоя рядом с Клэр, пока Скарлетт рассказывала ей о моих успехах и обо всем, чего я достигла с момента прибытия в Париж, я задавалась вопросом, почему эта женщина сначала показалась мне такой очаровательной. Не то чтобы она не была таковой, она впечатляла, однако она заставляла меня чувствовать себя… меньше. Нравиться ей стало для меня ценнее, чем нравиться Акселю или тем безымянным посетителям в Байрон-Бей, которые однажды, во время выставки, бывшей по-настоящему моей, захотели потратить свои деньги на одну из моих работ. Я должна была быть ослеплена ими, а не человеком, которого я никогда не смогу покорить, ведь ей не нравился мой стиль или мой способ чувствовать через живопись.
Ей не нравился мой способ воплощения, высвобождения эмоций.
Почему меня так волновало ее признание, ее одобрение? Почему мы иногда стараемся больше для тех, кто этого не заслуживает, чем для тех, кто заслуживает и находится прямо у нас под носом?
Я почувствовала, как земля дрожит у меня под ногами.
– Ты в порядке, дорогая? – Клэр посмотрела на меня с беспокойством.
– Да, извините, просто голова немного закружилась.
– Сядь. – Клэр проводила меня к стулу, а Скарлетт исчезла, чтобы принести мне стакан холодной воды. – Выглядишь немного болезненно. Ты уверена, что с тобой все в порядке?
Я кивнула, но нет, я не была в порядке.
Потому что некоторые удары ты не можешь предвидеть, особенно когда ты сама их наносишь, не в силах остановиться.
– На, выпей.
Я взяла стакан. Скарлетт села рядом со мной, и, когда вскоре после этого Клэр отлучилась за своим мужем, я увидела, как она нетерпеливо барабанит каблуками по полу.
– Нельзя сказать, что ты произвела на нее восхитительное первое впечатление, но я постараюсь это исправить. Я уговариваю ее выставить несколько наших работ в ее галерее. Она не очень большая, но престижная. Это хорошая реклама. Послезавтра она посетит хранилище и, если