Читать интересную книгу Детская книга - Антония Байетт

– Не знаю, – ответила Имогена.

– Подумайте. Я поговорю с вашим отцом.

Он видел: она хотела попросить его не делать этого, но передумала.

* * *

Когда они вышли с урока, Олив спросила, почему он поощрил Имогену Фладд, но не собственных детей. Ведь они явно знают и умеют гораздо больше.

– Знают и умеют, безусловно, – ответил Кейн. – Но у этой девушки есть нечто такое, что есть и у тебя, – она видит формы вещей, как ты видишь формы сюжетов. Посмотри на ее работы. Художник должен узнавать художника.

– Я не художник. Я зарабатываю себе на жизнь, рассказывая сказки.

– Ты говоришь чепуху, дорогая, и сама это понимаешь.

* * *

Так они понемногу дожили до дня премьеры и до окончания летней школы. Театром служил запущенный сад при Пэрчейз-хаузе, когда-то бывший садом в классическом стиле: лохматые тисовые изгороди, некогда аккуратно подстриженные, обросли бородами поселившейся в них ежевики и камнеломки. Штейнинг завербовал нескольких студентов и помощников, в том числе Доббина и Фрэнка Моллета, на изготовление статуй из папье-маше на проволочных каркасах: в зимних сценах они стояли голые, а в весенних украшались гирляндами из шелковых и живых цветов. Штейнинг привез с собой прожекторы для рампы, в свете которых тени на статуях ложились совершенно по-разному, превращая их то в злобных лысых существ, то в четкие сияющие фигуры. Среди них была герма с рогами и косматыми бедрами, а также обнаженная девушка с ниспадающими волной волосами, повернутая спиной к зрителю. И два кривоногих фавненка на корточках – они ухмылялись по углам в сцене сбора урожая, но отсутствовали в сицилийском дворце. И был еще постамент Гермионы. Штейнинг был непоколебим насчет постамента: он хотел, чтобы статуя-женщина вознеслась выше актеров и зрителей, вровень с луной, полной, серебристой, отбрасывающей тени, сияющей у статуи за спиной. Штейнинг хотел, чтобы и каменная мать, и живая дочь были стыдливо замотаны во много слоев и складок белой ткани, и совсем замучил Олив, без конца переставляя ее на постаменте и поправляя ее сложные одежды. Он объяснил, что при лунном свете, стоя спиной к луне и закутавшись в покрывало, она будет светиться в тени, а очертания темных кустов и ее таинственная, закутанная голова, освещенная луной сзади, будут воплощением магии. Сходя с постамента, Олив должна двигаться как автомат. Словно сила тяготения, а не ее собственная воля поднимает ноги, сгибает колени, удерживает руки на местах.

– Я не знаю, что делать с руками.

– С практической точки зрения, стоя там наверху, вы должны будете придерживать складки, чтобы они не развалились. Правой рукой придерживайте покрывало на левом плече. Левую положите на талию, чтобы ткань не развернулась при движении. Вам нужны кольца с белыми камнями – слоновая кость или лунный камень, я попробую что-нибудь найти.

У Олив не очень хорошо выходили плавные движения автомата, а необходимость без конца репетировать ее раздражала.

– Вы родня Каменному гостю в «Дон Жуане», сестра Пигмалионовой Галатеи… Думайте о музыке камня…

– Я немолодая, много раз рожавшая женщина, – сухо сказала Олив.

– У вас прекрасная женская фигура, – сказал Штейнинг, все еще думавший в терминах скульптуры.

* * *

Так она и стояла на премьере: луна светила ей в спину, играя тенями в многослойных одеждах, в которые Олив вцепилась так, что у нее побелели пальцы. Она и не знала, что так трудно долго стоять без движения. Она думала о своем теле под непривычным слоем белых простыней: я словно портняжный манекен, подумала она, я что-то неопределенное, закутанное. Я старею. Складки проходили не только вокруг плеч, но и по животу. Ее время еще не кончилось. Ею восхищался Проспер Кейн. Ее желал Герберт Метли. Ее хотел и Хамфри, но на Хамфри она была сердита. Она воспроизвела в памяти весь разговор Хамфри с Девой Мэриан и слегка приободрилась: Хамфри явно не ожидал ни прибытия Мэриан в летнюю школу, ни того, что она должна стать учительницей в Паксти. Это все пройдет, подумала Олив, как прошло и многое другое. Она чуть изменила позу (надеясь, что незаметно), так как лодыжки онемели и напряглись.

Женщина, стоящая на постаменте, видит поверх изгороди, над которой она призвана возвышаться. На проселочной дороге по ту сторону изгороди стояли, склонив друг к дружке головы, Хамфри, в королевских одеждах, с рыжими волосами, искусно выбеленными Августом, и Мэриан Оукшотт, в хорошеньком платье с букетиками незабудок по сливочному фону. Жестом супруги со стажем она стряхивала с плеч бархатного плаща осыпавшуюся с волос белую пудру. Стряхнув все, она похлопала Хамфри по руке еще более супружеским жестом. Статуя пришла в ярость, но двигаться было нельзя. Олив решительно подумала о пытливых пальцах Герберта Метли. И невольно вспомнила смешной и тревожащий эпизод с коровами. Она сама себе хозяйка.

* * *

Ночью в саду, при лунном свете, когда праздновали успех постановки, Олив стояла вместе с Хамфри в кругу поклонников, среди которых была и Мэриан Оукшотт. Все хвалили бесстрастие и неподвижность Олив в роли статуи. Миссис Оукшотт уместно и умно прокомментировала замечательную игру Гермионы в сцене, когда та произносит страстную речь в свою защиту. Миссис Оукшотт даже процитировала наиболее важные строчки. Олив растерялась, – к счастью, тут заговорил Герберт Метли, сделав несколько замечаний о характере Гермионы как Женщины; он сказал, что среди героев Шекспира очень мало женщин, потому что женские роли в те времена играли мальчики, а им лучше удавались роли юных девушек. Он сам никогда не мог понять, как мальчик может создать образ Клеопатры. Ему хотелось бы видеть в роли Клеопатры миссис Уэллвуд. Он поцеловал ей руку и слишком долго не отпускал.

Так Олив оказалась в постели с Гербертом Метли. Постель находилась в гостинице «Приют контрабандистов», стоящей на берегу, фасадом к Ла-Маншу. Кровать была продавленная, наверняка скрипучая, а спальня – с неровным деревянным полом и плохо пригнанным окном, на котором висела вязанная крючком занавеска с рыбами. Гостиницей заправляла толстая, подобострастная и чересчур дружелюбная женщина, которая подала любовникам блюдо морских гадов со вчерашним хлебом и маслом. Метли сказал, что время от времени снимает здесь комнату, когда ему для вдохновения нужно побыть вдали от людей. Олив подумала, что «вдали от людей», по-видимому, означает «вдали от Фебы», так как в окрестностях фермы Метли и так никого не бывает, кроме нее. Устроить эту вылазку оказалось удивительно сложно. Пришлось врать. Олив отправилась в Лондон на встречу с издателем и вышла на следующей станции – поэтому сейчас на ней был слишком формальный наряд, в том числе широкополая шляпа и перчатки.

Конечно, упасть в объятия друг друга на сеновале в порыве страсти было бы лучше, но в окружении студентов и разнообразных детей вряд ли осуществимо. Метли все время повторял с приятной настойчивостью: «Вы должны прийти ко мне, должны, это судьба». И мгновенно все устроил с легкостью, о которой Олив предпочла не спрашивать. За обедом он довольно ядовито и ревниво критиковал «малокровные» теории Августа Штейнинга о безличной актерской игре. Малокровные и малодушные, сказал Метли. В мире слишком мало страсти, чтобы изгонять ее еще и со сцены, – на сцене она должна цвести беспрепятственно. Олив было неловко сидеть, есть устриц и обсуждать Клейста с человеком, который вот-вот должен был стать ее любовником. Все было чересчур продуманно, не спонтанно. Олив подумала, что некоторым женщинам это понравилось бы, но не ей. Она стала думать, как бы половчее сказать, что она ошиблась, что хочет домой, но у нее пропал голос, и она никак не могла составить фразу. Так что она доела корзиночку с клубникой и сливками и отправилась за Гербертом по узкой деревянной лестнице наверх.

В спальне он наклонился к замку, запер дверь и поднял руки, чтобы снять с Олив шляпу. Олив стояла неловко, как статуя. Он сказал:

– Ты думаешь, что ошиблась, и хочешь домой. Тебе неловко изменять мужу из мести. Ты чувствуешь, что это не страстный порыв, а механический акт. Вот видишь, я читаю твои мысли. Я тебя знаю.

Олив засмеялась, пробормотала: «Туше!» – и немножко расслабилась.

– Я писатель, я знаю, о чем думают люди. Я умею вкладывать свой разум в чужое тело. Я люблю твое тело, и ты полюбишь мое. Это и невероятно комично, и в то же время невероятно важно – так всегда с сексом. Мы познаем друг друга, как сказано в Писании. Что может быть удивительнее?

Говоря все это, он раздевался и аккуратно складывал одежду на стул. Олив принялась искоса разглядывать его тело. Оно было не бледным с красными конечностями, как у Хамфри, а полностью загорелым, желтовато-смуглым, потому что он принимал солнечные ванны нагишом. Она фыркнула. Тела действительно чудовищно смешны, это он правильно подметил.