сотового.
– Не важно. Звони с городского номера. Мне пора. Чао.
Мы снова поцеловались. От Людки вкусно пахло детским питанием – не то смесью, не то кашей.
– Пацана своего чмокни от меня. Пусть растет богатырем.
– Он и так богатырь, – улыбнулась Людка. – Родился четыре сто, а сейчас уже десять кило весит.
Я поняла, что не отделаюсь от нее вовсе – ей явно хотелось поболтать, молодой маме не хватало общения.
– Все, Люд, побегу. Звони.
– Обязательно. – Она шагнула от меня, маленькая, ладная, в трогательных белых носочках, выглядывающих из-под джинсов, и с холщовой авоськой, зажатой в ладони.
12
Дома никого не было. Я зашла в прихожую, скинула босоножки, туго сдавливающие щиколотку, стянула бриджи с блузкой и отправилась в ванную.
Я стояла под упругими прохладными струями долго, невероятно долго, будто пытаясь смыть приставшую ко мне грязь. Но когда я наконец вышла, на сердце у меня было все так же тяжело.
Что делать? Погубить Валерку? Этого я себе никогда не прощу – ведь он спас меня. Благодаря ему я очутилась в интернате.
Нужно отказаться. Упросить Толика, чтобы он оставил свою затею. Пусть Рудольф катится к чертовой бабушке, и без него полно клиентов. И вообще – я не могу больше. Не могу!
Я вдруг поняла, что дело не в Валерке, вернее, не только в нем, а еще и в Людке, в том, как я отчаянно завидую ей. Ведь у меня никогда не будет ребенка, богатыря весом в десять кило, кушающего молочные каши и весело гулящего маме в лицо. Никогда! Не будет маленького, но такого сладкого человеческого счастья быть любимой просто так, а не за какие-то услуги…
Я постаралась взять себя в руки. Да, конечно, две подобные встречи за один день – многовато даже для меня, привыкшей держать хвост трубой. Такое хоть кого выбьет из колеи. И все-таки нужно попробовать поговорить с Толиком. Вдруг он поймет меня, пожалеет – ведь у него уже довольно денег, зачем ему еще и еще? Мы можем бросить все, найти обыкновенную работу, жить так, как Людка со своим киномехаником Борей…
Хлопнула входная дверь. Я поспешно натянула халат, сунула босые ноги в шлепанцы.
– Василек, ты где? – позвал из прихожей Толик. – Чего шмотки раскидала?
– Я здесь, – откликнулась я.
Он заглянул в спальню.
– Как успехи?
– Нормально.
– Это хорошо, что нормально. – Толик стащил мокрую от пота рубашку. – Ну и пекло сегодня в городе! На солнце градусов тридцать, не меньше. – Он пошире распахнул фрамугу и вольготно устроился в кресле.
– Толик, – проговорила я осторожно, – нам нужно поговорить.
– Что еще? – Он недовольно поглядел на меня и пригладил рукой слегка растрепанные сквозняком светлые волосы.
– Я подумала – давай не будем трогать Рыжего.
– Как это не будем? – насторожился он. – Ты о чем?
– Так, не будем, и все. Пусть Рудольф сам ищет себе партнеров.
– Ты рехнулась? – Толик одним махом подскочил ко мне, лицо его исказилось, скулы напряглись. – Что это тебе в голову взбрело?
– Понимаешь, я не могу! – умоляюще произнесла я. – Я… я знаю этого человека.
– Знаешь Рыжего? – Толик взглянул на меня с изумлением. – Откуда?
– Это он… подобрал меня. Помнишь, я тебе рассказывала? Мать послала меня за бутылкой, я бродила по улице… было холодно… я бы погибла, если бы не он.
– Ты уверена, что не ошибаешься? – произнес Толик жестко. – Прошло столько времени, ты могла обознаться.
Я покачала головой:
– Нет, я не ошибаюсь.
Он ничего больше не говорил. Подошел к бару, достал оттуда виски, сделал несколько жадных глотков. Потом вернулся в кресло.
Я терпеливо ждала, что же будет дальше, но он молчал, словно наш разговор уже окончился.
– Толик!
– Что тебе? – спросил он холодно.
– Ты… что-нибудь решил?
– А чего тут решать? – Толик снова отхлебнул из бутылки. – Все будет как обычно. Какое мое дело, знаешь ты этого лоха или нет? Мне нужны бабки, остальное не волнует.
– Я… я не стану больше ему звонить!
– Как хочешь. Можешь убираться прямо сейчас. – Он поглядел на меня с убийственным равнодушием.
Я попробовала воззвать к его совести:
– Ты же знаешь, мне некуда идти. Моя квартира занята, в общежитие никто не пустит.
– Мне-то какое дело? – Толик пожал плечами.
– Неужели тебе ни капельки не жаль меня? – Я в отчаянии смотрела на его чужое, по-прежнему красивое и правильное лицо.
– Жаль тебя? – Он усмехнулся. – Почему я должен тебя жалеть? Кто ты мне – жена, сестра, любимая? Ты – никто, подстилка, дешевка, и не забывай свое место! – Толик поднялся и нетвердыми шагами вышел из комнаты.
Я стояла между кроватью и огромным трехстворчатым зеркальным шкафом. Видела свое отражение в полный рост: короткий шелковый халатик, не прикрывающий длинные ноги, мокрые, торчащие во все стороны волосы, бледное, застывшее, как маска, лицо.
– Я – никто, – точно зачарованная повторила я, глядя в зеркало, – я – никто.
Так оно и есть, Толик прав. К чему напрасно сотрясать воздух своими жалобами? Если я смогла проделать все, что творила до сих пор, то почему должна остановиться ради какого-то Валерки, будь он хоть трижды мой спаситель?
Я растянула губы в резиновой улыбке, так широко, чтобы были видны все мои ровные, безупречно белые зубы. Взяла полотенце и яростно растерла голову, зачесала волосы, выпустив на лоб задорную челку. Сбросила халат и осталась нагишом: стройная, гибкая и опасно соблазнительная.
13
Валерку я пережила, как и все остальное. Толик положил в карман очередную кругленькую сумму и, не забыв своего обещания, купил мне двухлетнюю «Мицубиси».
Я ходила на курсы вождения, молоденький инструктор токовал передо мной, как тетерев, рассыпаясь в комплиментах насчет моей ловкости и сообразительности. По вечерам я выезжала на опустевшую улицу и делала почетный круг вокруг нашего дома.
Через пару месяцев я уже ездила в центр за покупками, хладнокровно нарушая правила, запросто поворачивая из среднего ряда или проскакивая на «кирпич» – я знала, что ни один гаишник не посмеет отобрать у меня права.
Такие поездки были единственным, что хоть немного забавляло и веселило меня, отвлекая от усиливающейся с каждым днем тоски и мрачных мыслей.
Возвращаясь домой, я чувствовала отчаяние и безысходность. Толик пил почти ежедневно, с самого утра не расставался с бутылкой. А вечерами его скручивали невыносимые боли в позвоночнике, он буквально катался по кровати, белый как мел, пока я не накачивала его спазмолитиками.
Однако это было еще полбеды. Главный ужас заключался в том, что отношение Толика ко мне ухудшалось с каждым днем. Чем больше он нуждался во мне, тем сильнее ненавидел.