Новый хозяин — Сет сразу, остро почувствовал это ненавистное ощущение принадлежащей кому-то вещи — охотно разговаривал с ним.
— Ты помнишь эту комнату? Нет? Что ты помнишь последнее? Как ты очнулся? — любопытство в голосе черного было неподдельным, но Сет отмалчивался, тоскуя о прежнем равнодушии к собственной персоне. Чудилось что-то недоброе в этом живом любопытстве.
А черный с нетерпением ждал его полного выздоровления, требовал, чтоб он чаще ходил от стены до стены, потом — поднимал за ручку увесистый сундучок, стоявший в ногах кровати, затем — отжимался от пола. После щупал пульс, прижимал к груди костяную трубку и слушал биение сердца, улыбаясь, записывал что-то на листах. Раз в неделю приходил монах и забирал записи.
— Можно попробовать, — напутствовал его черный, — найдите мне второго, и побыстрее, слышите? — кричал в открытую дверь.
Но еще долго монах с порога качал головой на вопросительный взгляд черного. И Сет давно уже без труда по сотне раз отжимался от пола, не зная чем еще занять себя в тесной комнатке, ход откуда ему был заказан. Он как раз с остервенением отсчитывал десятки, краем глаза наблюдая за дремлющим в кресле хозяином, когда над головой — по винтовой лестнице — прогрохотали шаги, дверь распахнулась без стука и толпа монахов внесла, бросила на стол деревянно стукнувшее, окоченевшее уже тело.
Сэт отпрыгнул, забился в угол, с ужасом глядя на полностью обнаженного, бледно-синего и почему-то мокрого мужчину лет двадцати. Родимым пятном на груди чернела аккуратная колотая рана. Мертвец не просто окоченел — он явственно источал холод.
Монахи захлестывали конечности ремнями, а черный уже сбросил плед и дрему — стоял, перебирая инструменты на столике, тускло посверкивали лезвия.
— Вон! — рявкнул черный на замешкавшихся монахов, и те ринулись к выходу.
Забытый всеми Сет тихо стоял в своем углу, глядя, как черный протирает синюшную кожу мертвеца резко пахнущим янтарным раствором, как пальцами меряет впалую грудь, как коротко и точно чиркает лезвием, и расходятся шире края колотой раны. Молчал даже, когда черный вдруг запустил руку в отверстую грудь.
Но тот спиной почуял ужас, охвативший Сета.
— Все! Все вон!!! — заорал он, и Сет стрелой вылетел в дверь, прямо в руки к спохватившимся монахам.
Его снова оставили в комнате с цветным витражом, и чтец пришел шелестеть переворачиваемыми страницами старых книг. Часто запинался на полуслове, замолкал надолго, прислушиваясь к неясному шуму за дверьми, да Сет уже не слышал его, он метался по комнате из угла в угол, вспрыгивал на низкий подоконник, глядел сквозь цветные стекла на темнеющую бровку леса, и почти не спал, хотя солнце вставало и садилось дважды.
На рассвете третьего дня щелкнул замок двери — чтец давно заложил страницу пальцем и привстал, опираясь о ручки кресла. Сет отступил на шаг. В приоткрытую створку спиной вошли двое черных, и потянулись мягкие носилки.
Слегка продавливая стеганую ткань, укутанный с головы до ног, всё такой же мокрый — на этот раз холодным потом — его бил озноб — человек на носилках тяжело, с присвистом дышал. Трепетали веки, худая рука, выпроставшись из-под одеяла, слабо царапала грудь.
Чтец кинулся к заправленной постели, откинул покрывало, и уже через минуту, так же мягко ступая, приходили, щупали пульс, трогали лоб, подтыкали одеяло, сбитое крупной дрожью гнилой горячки, а чтец тихо сел на место и раскрыл книгу на заложенной странице, продолжил, как ни в чем не бывало: «… так и вы почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога…».
Сет не стал ждать, когда же о нем вспомнят. Он развернулся и бросился прямо в горящий куст.
Серые предрассветные сумерки тихонько заползали в настежь распахнутую дверь комнатки. Стало холодно, и человек, сидящий на кровати, невольно поежился, провел ладонями по плечам.
— Я не верил, никогда не верил… Как жить с этим? — шепот потонул в шелесте листьев., но Топь все равно услышала бы.
— Жить. Непременно жить, — был ответ.
Она рассеянно накинула одеяло на судорожно вздрагивавшие плечи, потянулась к корзине с остатками припасов. Подумалось отстраненно, невнятно, ни ею ни Сетом, но кем-то третьим — нельзя есть так много сразу, уж лучше жевать что-нибудь постоянно, и высыпаться… Каждый был занят своим. Руки же надломили чуть заветрившийся хлеб, поднесли ко рту.
«…посеять смуту в городе… жить с этой памятью… а пока достать провианта и лошадей… никто не избежит, никогда… всегда есть недовольные… так страшно… поднять бунт… так страшно… настоящая кровавая резня… так страшно…».
— Заткнись!
Топь рявкнула это вслух. Сет вздрогнул, ушел в себя, насколько было можно. Топь с трудом подавила раздражение.
— Пойми, я не враг тебе. У нас теперь одна цель. Если ты поможешь мне, я никогда не позволю нам умереть снова.
Топь прислушалась. Сет настороженно молчал.
Тогда та обхватила длинными пальцами плечи, сжала и, покачиваясь чуть, монотонно и нараспев, принялась вслух излагать собственные планы.
Сет слушал внимательно.
Когда в комнату заглянуло солнце, а на перилах встрепанным вороненком примостился Крысёныш, они вновь обрели, если не покой, то хотя бы подобие целостности. Ученик почуял присутствие Сета, Топь услышала тревожное недоумение, вновь проснувшееся недоверие и природную осторожность. Круглые синие глаза щурились подозрительно. Его разум спрятался, отступил на всю длину созданной Топью неразрывной цепочки. Сет тоже учуял мальчишку. Смотрел удивленно, непонимающе: внешним и внутренним зрением, сравнивая увиденное.
— Есть другие, такие как ты?
Топь пропустила вопрос мимо ушей, гадая, как вновь завоевать доверие Крысёныша.
— Расскажи ему о себе, — вдруг нашлась она.
— Рассказать? — переспросил Сет.
— Да, раскройся, — подтвердила Топь и подсказала, как.
Пока эти двое, ощетинившись, через силу, против воли шли на ощупь друг к другу, Топь снова набила рот, забрала прислоненный к перилам посох, принялась осматривать его, проверяя скрытые механизмы. Кружным путём, боясь нарушить рождающееся откровение, скользнула в память мальчишки.
«Топор и удавка». В трактире ждала засада. Ветер хлопал ставнями пустынных улиц. Ночные тени скорым шагом бегущие по своим, ночным, делам, не сворачивали к южной окраине трущоб. Даже жизнь в домишках на пару кварталов вокруг трактира поутихла. Дети необычайно тихо спали, хозяева непривычно тихо бодрствовали. Крысёныш долго смотрел на тускло освещенный проём двери трактира, но так и не решился подойти с парадного крыльца. С черного хода слышался шорох запахиваемого плаща и сдерживаемое дыхание внимательно прислушивающегося человека. Внутрь Крысёныш проник через давно не латаную крышу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});