Метаморфозы
На улице тепло, в лужах, разлившихся во дворе, качаются белые облака. Кажется, сугробы и не таяли вовсе, а поднялись на небо, где еще прохладно, и оттуда смотрят на землю: как, мол, она выглядит весной, но видят только свое отражение.
За окном шумит ветер. Говорят, это перед ледоходом. Могучая река, оживая, начинает дышать — и поднимается ветер. Он раскачивает занемевшие за зиму липы в аллее, что идет от Сенной посредине проспекта. И хотя деревья еще голые, но уже дымятся легким зеленоватым туманом. С громким писком носятся воробьи.
Я сижу у окна, и мне не терпится выбежать на улицу, под теплое солнце, подальше от угарной швальни и глаз Юлечки.
Железнов как-то пообещал мне показать волжский ледоход, и я ждал, когда он придет в швальню и уведет меня с собой. Одного Павел Павлович может и не отпустить, с Железновым отпустит — побаивался он моего «сватушки». Сам Ивашка загодя перебрался на время половодья с заволжской стороны на нашу, ночуя то у друзей в общежитии, то у Алексея. Так он ни одного занятия не пропустит.
О ледоходе он говорил азартно.
— Это, понимаешь, такая силища! Все крушит, ломает и с грохотом несет ледяное месиво на своей хребтине, расчищая путь реке. И заметь: глядишь на это буйство Волги, а думаешь о нашем брате, рабочем, о людском половодье. Эх, такие дела ждут нас впереди! Не слыхал о пленуме ЦК? Погоди, вот-вот в газетах напечатают. Скоро мы так жмякнем всех этих последних зажиревших частников…
Прошло несколько дней, и он явился за мной. Было это вечером, когда мы только что собрались ужинать и на столе уже пыхтел самовар.
— Никаких чаев, никаких ужинов — пошли! — приказал мне Железнов.
— Что, уже началось? — спросил я.
— Пошли, не мешкай!
Чем-то Железнов был встревожен. Губы сжаты, брови нахмурены. Выйдя со мной на улицу, он сказал, что лед тронулся, но сейчас не до этого. Случилась беда с Алексеем: избили его в селе, весь в синяках вернулся.
Я перепугался, задрожал, но Железнов похлопал меня по плечу своей лапищей.
— Чего ты? Олеха поправится. Доктор приходил, примочки выписал. И нечего хныкать, ясно? — Пройдя несколько шагов, он вскипел: — Сволочи! Цацкаемся с ними! Именуют себя «хозяйственными мужичками», грамотеями, а вон на что пошли. Лешка-то ездил туда, в село, новую жалобу проверять, и вот…
— А в какое село ездил: не в Каметь ли? — спросил я.
— Туда. А что?
— Мы шили там, у хозяйственных…
— Вот те на, метаморфоза!
— Что, что? — не понял я, услыхав еще новое для меня слово.
— А он еще колебался — считать или не считать их гидрами, — не отвечая на мой вопрос, продолжал Железнов. — Теперь не станет. Бывает, враги враз выучат!
Входная дверь в дом была не заперта, и мы вошли без стука. У дверей разделись и прошли в комнатушку, где на узенькой железной кровати лежал Алексей, бледный, с забинтованной головой, с синими подтеками у левого глаза. Тихо он простанывал, но, увидев нас, стиснул зубы, затих. Потом гребнул рукой, поманив меня к себе. Я сел на краешек кровати. Алексей попробовал улыбнуться.
— Ты не бойся, поправлюсь, — сказал, с трудом шевеля сухими губами. — На каникулы вместе домой поедем.
— Поедем, — согласливо кивнул я. — Но ты не говори, ведь больно.
Брат минуту-другую молчал, затем спросил, что нового у меня, как живется.
Чтобы не тревожить его, я сказал, что живу хорошо и не жалуюсь.
— А хорошо ли? — поднял отяжелевшие веки. — Секреты мод передает тебе хозяин?
Я не ответил.
— Молчишь? Эх, в ателье бы тебе, скоро, говорят, откроют в фабррайоне. А?
— Не знаю, где мне лучше…
— Иван, ты все-таки сходи туда, — попросил он Железнова.
— Ладно, но ты отдыхай. Вон вспотел даже.
И верно, на носу и подбородке у Алексея выступил бисер капелек, я вытер их, и он устало закрыл глаза. Дышал неровно, вздрагивал, но не стонал. Через некоторое время он успокоился, сморенный сном.
Железнов тоже вскоре лег, он устроился на полу, рядом с кроватью, подложив под бок курточку, а под голову свой истрепанный брезентовый портфель, набитый тетрадями и книгами. Для меня он оставил место обочь на свободной поле́ куртки.
Но я еще долго сидел, думал о брате и своей судьбе. Когда уснул и Железнов, я встал, подошел к столу, на котором лежала стопка книг Алексея. Каждую я брал в руки и прочитывал название. «Коммунистический манифест», «Очерки по истории ВКП(б)», «Политэкономия», «Экономическая география», «Учение Ленина о диалектическом материализме»… В самих названиях книг мне уже чудилось много таинственного, вот хотя бы в этом «диалектическом материализме». Подумал о Железнове: не из этой ли книги он берет трудные слова?
Мне захотелось тут же начать чтение. Не знал только, с какой. Раскрыл «диалектику», но на первых же страницах стал запинаться: мудрено больно все, одному не понять. Взял учебник по политэкономии. На глаза попались слова: «Прибавочная стоимость». Вот где она! Сейчас, сейчас, узнаю! У меня даже руки задрожали от нетерпения.
«Прибавочная стоимость, — читал я, — та часть стоимости товаров, производимых в капиталистическом обществе, которая создается наемными рабочими сверх стоимости рабочей силы и присваивается эксплуататорским классом…»
В капиталистическом обществе. А у нас? У нас, в СССР, говорилось дальше, прибавочной стоимости не существует, так как ликвидирована частная собственность на орудия труда и средства производства. Я стал в тупик: как же может «выжимать» ее Павел Павлович, если у нас она не существует? Путает что-то Железнов. Услышав, что Железнов пошевелился, я обернулся к нему, он приподнял голову.
— Не спишь?
— Разве уснешь. Ты говорил одно, а в книжке другое. — Я тихонько сказал ему о своих сомнениях.
Железнов еще выше поднял голову.
— Во-первых, — сказал он, — серьезный учебник надо читать с начала, а не выхватывать разные цитаты. Во-вторых, ты не обратил внимания на самую «малость», на то, что у Павла Павловича сохранились орудия труда. Машина, например, что, по-твоему? — И приказал: — Ложись-ка, ложись, к науке, братишка, надо подходить не с кондачка.
Но я не мог оторваться от учебников, они притягивали к себе, маня тайнами, скрытыми в них. Я раскрывал то одну, то другую книгу и читал, читал. Под конец все перемешалось в голове. Только на рассвете вновь сложил книги в стопочку. Алексей, пробудившись, спросил:
— Ты уже встал? Вот молодец. Теперь иди к себе, мне стало полегче. А вечерком опять загляни, будем вместе читать. Домой ничего такого не пиши, понял? Зачем расстраивать маму?
Я пошел, а