Читать интересную книгу Беременная вдова - Мартин Эмис

— Она симпатичная была, Пэнси?

— В традиционном смысле нет. Но милая. Длинные каштановые волосы и милое лицо. Похожа на лесное существо. — И мощное тело, Лили. С длинными коричневыми ногами в невероятно коротких платьях и мини-юбках, утвержденных Ритой. — И знаешь, Лили, это был самый поразительный момент. Во всей этой… — Он имел в виду революцию или перемену ветра. — Во всей этой штуке это был самый поразительный момент из всех.

Лили вздохнула:

— Ладно, давай рассказывай.

— Так вот. Арн привел меня к ним домой. И во время третьего свидания, Лили, я помог Пэнси раздеться. И вот, когда я стягивал с нее трусы — она выгнула спину, а я их стянул, и знаешь что?

— Я так и знала. Это у нее никогда не было волос на лобке.

— Нет, Лили… Странно было вот что: я видел, что ей не хочется. Даже когда она выгибала спину. Она готова была. Но не хотела. Никакого желания. Никакого «я хочу».

— И все равно она… Почему?

— Она… не знаю. Не хотела изменять духу времени.

— И ты пошел до конца? — спросила Лили.

— Конечно, я пошел до конца. — Честно говоря, Лили, у меня вышло весьма плохо. И этому суждено было повториться — с Дилькаш, а потом с Дорис. — О'кей. Получилось не идеально. Но, конечно, я пошел до конца.

— И как оно было?

— Обыкновенно. — А потом мы, Лили, часа три лежали. И слушали, как в соседней комнате Рита мучает Арна. — Обыкновенно.

— То, что ты сделал. Это что-то вроде нарушения доверия. Таково мое мнение как юриста. Тебе следовало с ней поговорить… Удивляюсь, как ты смог.

— Ой, Лили, да иди ты знаешь куда. Поговорить? — Попытки добиться, чтобы девушки сделали то, что идет дальше, — на это у меня ушло полжизни. — Не стану же я говорить Пэнси, чтобы надела трусы.

— В некотором смысле это было что-то вроде насилия.

— Нет. — Разумеется, этим обвинением в него уже целились. Целилось супер-я — голос совести и культуры; целились голоса отцов и личности матерей. — Нет. Наверное, я просто живу за счет духа времени, как сутенер. Вот и все.

— И ты так и продолжал туда ходить.

— Ага. Несколько месяцев. — Я влип в ситуацию. И если совсем честно, Лили, я считал, что могу из нее выбраться с помощью языка. Думал, буду почаще ублажать Пэнси орально — и так, с помощью языка, выберусь. — Я все перепробовал. Писал ей письма. Дарил подарки. — Пытался выбраться с помощью языка. — И говорил ей, что люблю ее. Это была правда.

— Ага. Готов на все ради любви… Может, ты ей нравился. Просто она была очень застенчивая и сдержанная. Может, она на самом деле и хотела.

— Спасибо на добром слове, Лили. Хотелось бы мне верить, что это так. — Но это было не так, и Пэнси это доказала. Это дополнение Кит решил пока что держать при себе. Он закурил и сказал: — В Монтале в ночном клубе я спросил Риту, что произошло с Пэнси. Я сильно надеялся, что она оказалась лесбиянкой. Но Собака сказала — язвительно, между прочим. Язвительно. Собака сказала, что она вернулась на север и собирается замуж за свою первую любовь.

— Значит, вы с ней… Значит, это, по сути, противоречило ее натуре. По-своему это ведь ужасно.

— Да.

— Когда люди делают то, что противоречит их натуре. Когда им не хочется. Это ведь хуже, чем когда люди чего-то не делают. Того, что им хочется. Не знаю почему.

— Да.

— Дурацкое имя — Пэнси.

— Нет, почему? Просто название цветка. Как и твое имя.

— Да тише ты.

… Когда он был маленьким — девять лет, десять, одиннадцать, двенадцать, — то каждую ночь, каждую ночь без исключения, чтобы уснуть, фантазировал о спасении. В этих ярких, искренних мечтах он спасал не маленьких девочек, но взрослых женщин — огромных танцовщиц и кинозвезд. И всегда сразу двоих. Он ждал в своей весельной лодке у причала островной крепости. За скрипом и журчанием различал стук их торопящихся высоких каблуков на опущенном мостике, а потом помогал им взойти на борт: Беа в своем бальном платье, Лола в своем балетном трико и Кит в своем школьном пиджаке и шортах. Они суетились вокруг него, возможно гладили его по волосам (теперь уже нет), пока он верно греб, везя их в убежище.

Сама Вайолет в этих картинах никогда не присутствовала, но он всегда знал, что она была их источником — что она была невиновным узником, заключенным по несправедливости. Мысли и чувства, которые придавали ему желание спасать, он с тех пор отменил. В них была горечь.

Он пытался войти в него, пытался войти в него много часов — в мир сновидений и смерти, откуда поступает вся человеческая энергия. Около пяти он услышал, как дождь легкими пальцами ставит точки на толстом стекле.

* * *

Тимми в запачканном серебристом халате сидел за кухонным столом, один; он решал кроссворд для идиотов в старом «Геральд трибюн». Глория в белой футболке и тех самых красных вельветовых брюках стояла у раковины… Кит, как обычно, поразился при виде Тимми — Тимми, занимающегося своими делами на первом этаже. Почему он не проводит все время наверху с Шехерезадой? То же относилось и к Йоркилю. Почему он не проводит все время наверху с Глорией? Но нет. Эти двое занимались другими вещами. Они даже подолгу ездили вместе на машине, если в такое вообще можно поверить, в «ягуаре» Йоркиля, производя разведку церквей и сыров…

Кит хотел задать Тимми вопрос. «Это, наверное, может показаться смешным, Тимми. Но как ты думаешь, связывает ли хоть что-то кабинку для переодевания с религией?» Дело в том, что Кит понимал — ему нужна именно эта тема. Он подошел к Глории сзади и отвернул оба крана. Уже сама по себе погода производила достаточно шума.

— Посмотри вон туда, — обратился он к Глории. — Коричневая слякоть. А Йорка не будет до самого вечера.

Она бросила взгляд через плечо. Тимми, подобно Киту, когда тот мучился над «Утрами в Мексике» или «Сумерками Италии»[95], крутился и чесал в голове.

— Сегодня мой последний день. Прошу тебя. Давай встретимся в кабинке для переодевания. Прошу тебя.

Глория вежливо сказала:

— Чтобы отсосать у тебя, так, что ли? — Она с большим проворством продолжала споласкивать стаканы, вероятно, в эдинбургской манере (накрыв ладонью край). — Знаю. Сначала быстренький поцелуйчик, а потом я почувствую эти две руки у себя на плечах. Знаю-знаю.

Кит прислушался, но внутренний голос не давал ему никаких советов. Куда он подевался, этот внутренний голос? Откуда он берется? Что это — ид (это то — та часть сознания, что отвечает за инстинктивные импульсы и первичные процессы)?

— Я просто хочу поцеловать тебя здесь. — И он прикоснулся кончиками пальцев к ее животу. — Один раз. Можешь прийти одетая Евой.

— Так, а вот это интересно. Что это значит — одеться Евой?

— Евой после грехопадения, Глория. Надень свой фиговый листок.

— Ну что ж. Погода, следует признать, ужасающая. Причем снег ведь даже и не белый уже — грязный. Так, дай-ка поразмыслить… Я прилечу туда, вниз, в купальнике, и ты сможешь трахнуть меня на скамейке — расстели полотенца. Потом я окунусь и полечу обратно наверх. Да, Кит, и еще.

— Да?

— Тут будет чрезвычайно важна скорость. Десять движений, и это все. Десять? Я что, с ума сошла? Нет. Пять. Нет, четыре. И ради бога — спустись туда пораньше и подготовься. Надеюсь, погода не прояснится. В полтретьего. Сверим часы… Да, и еще, Кит.

— Да?

— Какой фиговый листок?

Он сказал ей: золотой — и стал смотреть, как она удаляется; затем, слабый от нереальности, налил себе кружку кофе и минутку постоял над Тимми: кроссворд для идиотов, девственные квадратики.

— Хайнц, — сказал Кит.

— Не понял?

— Один по горизонтали. «Большая фирма по производству бобов в томате».

— Что?

— Хайнц, — сказал Кит, съевший в свое время огромное количество бобов в томате. — Бобы в томате — полный Хайнц!

— Как пишется? Отлично. Ага! Пять по вертикали. «Первая буква греческого алфавита». Пять букв, первая «а»… Нет, Кит, тут какой-то подвох в этом вопросе. Понимаешь, это же американская газета. И вопрос с подвохом. На первый взгляд простой, но на самом деле нет.

Часы Кита совершенно спокойно делали свое дело. Стрелки показывали без пяти десять. Значит, достаточно скоро пора начинать подготовку в кабинке для переодевания.

— Дьявольщина какая-то, — продолжал Тимми. — Вот. Один по вертикали. «Царство Плутона». О чем это они вообще? Три буквы. Первая «а».

Кит пододвинул стул и мягко произнес:

— Давай я тебе помогу.

Адриано в одиночестве сидел в одной из жестких, неподвижных приемных.

А Кит, проходя мимо, мог бы ускорить шаг и не остановиться; однако это захватило и удержало его — этот расплывающийся от влаги образ. Адриано, тихо плачущий, как ребенок, держа лицо в насквозь промокших ладонях; позади него — окно и сырые градины, шлепающие по освинцованному стеклу, а дальше — дрожащие диагонали их хвостов; а за всем этим — третий эшелон, бамбуковый занавес грязного снега. Слезы выползали через его сжатые костяшки пальцев и даже капали ему на ноги. Кто бы мог подумать, что внутри у графа столько слез? Кит назвал его по имени и сел рядом с ним на низкую тахту. Довольно скоро пора будет начинать подготовку в кабинке для переодевания.