— Мои самые искренние поздравления, мадемуазель.
Дверь распахнулась, и в кабинет, сгибаясь под тяжестью почты, вплыл Бой Номер Один миссии, пожилой круглый китаец в полотняном халате, черных штанах и черной маленькой шапочке.
— Хейа, масса, все одинаковый поч'та, ладна! — Он плюхнул письма и посылки на богато украшенный стол, попялил глаза на девушку и, выходя, рыгнул.
— О боже, своими отвратительными манерами эти люди сведут с ума кого угодно! Тысячу раз я говорил этому кретину, чтобы он сначала стучался! Извините, это займет у меня минуту. — Вервен быстро просмотрел письма. Два от его жены, одно от любовницы, все три отосланы два с половиной месяца назад: готов поспорить, и та и другая просят денег, с досадой подумал он. — Ага, четыре письма для вас, мадемаузель. — Многие граждане адресовали свои письма в ближайшую дипломатическую миссию. — Три из Парижа и одно из Гонконга.
— О, благодарю вас! — Она посветлела лицом, увидев, что два были от Колетты, одно от её тетушки и последнее от отца. — Мы здесь так далеко от дома, вам не кажется?
— Париж — это весь мир, да, да, именно так. Ну что же, полагаю, вы захотите уединиться, чтобы прочесть их. Вы можете воспользоваться комнатой напротив, через холл. А теперь, извините меня… — Вервен показал на заваленный стол и самоуничиженно улыбнулся, — государственные дела.
— Разумеется, благодарю вас. И спасибо за все ваши добрые пожелания, только умоляю, никому ни слова… — Она грациозно выскользнула из комнаты, уверенная, что через час её чудесный секрет станет известен всем, нашептанный в одно ухо за другим. «Разумно ли это? Думаю, что да, Малкольм ведь в самом деле сделал мне предложение, разве нет?»
Вервен вскрыл свои письма, пробежал их глазами, быстро определил, что обе женщины просят денег, но других скверных новостей нет, тут же отложил их в сторону, чтобы перечитать и насладиться в полной мере на досуге, и начал своё донесение Сератару — с секретной копией Андре Понсену, — в восторге от того, что может принести им такую добрую весть.
— Погоди минутку, — пробормотал он себе под нос, — а вдруг все это не больше, чем обычное преувеличение в духе Ришо — каков отец, такова и дочь! Безопаснее будет написать так: «Несколько минут назад мадемуазель Анжелика шепотом сообщила мне под большим секретом, что…» тогда министр сам сможет решить, как к этому относиться.
Через холл напротив, в уютной приемной, выходившей окнами на маленький сад в стороне от Хай-стрит, Анжелика опустилась на стул, предвкушая удовольствие. Первое письмо Колетты сообщало ей долгожданные новости о Париже, моде, скандальных романах и общих друзьях так восхитительно, что она залпом проглотила его, зная, что будет перечитывать все это ещё много раз, особенно сегодня вечером, удобно устроившись в кровати, когда сможет до конца насладиться всеми подробностями. Она знала и любила Колетту почти всю свою жизнь — в монастыре они были неразлучны, поверяя друг другу свои надежды, мечты и самые сокровенные желания.
Второе письмо содержало дополнительную порцию известий, пересказанных самым жизнерадостным тоном, и кончалось рассказом о её семейной жизни — одних с нею лет, Колетта уже год была замужем и уже родила сына: «Я снова беременна, дорогая моя Анжелика, мой муж в восторге, а я немножко волнуюсь. Как ты знаешь, первые роды были нелегкими, хотя доктор уверяет меня, что я успею достаточно окрепнуть. Когда ты вернешься? Я жду не дождусь…»
Анжелика сделала глубокий вдох и посмотрела в окно. «Ты не должна так раскрываться, — повторила она себе, едва не плача. — Даже наедине с Колеттой. Будь сильной, Анжелика. Будь осторожной. Твоя жизнь изменилась, все изменилось — да, но лишь ненадолго. Не давай застать себя врасплох».
Ещё один глубокий вдох. Следующее письмо потрясло её. Тетя Эмма сообщала ей ужасное известие о банкротстве мужа: «…и теперь мы бедствуем, а мой бедный, несчастный Мишель томится в долговой яме, и помощи ждать неоткуда! Нам не к кому обратиться, денег нет. Это ужасно, дитя мое, кошмар…»
Бедный милый дядя Мишель, думала она, беззвучно плача, какой ужас, что он так плохо разбирался в делах.
— Ну ничего, дорогая, любимая тетя-мама, — произнесла она вслух, охваченная внезапной радостью. — Теперь я смогу отплатить тебе за всю твою доброту. Я попрошу Малкольма помочь, он обязательно…
«Подожди! Будет ли это разумно?»
Размышляя над этим, она вскрыла письмо отца. К её удивлению, внутри оказалось только письмо, без векселя на предъявителя, который она просила его прислать и который ожидала найти в конверте, — вексель на те деньги, что она привезла с собой из Парижа и положила в банк «Виктория», — те самые, которые дядя так щедро выдал ей вперед под торжественное обещание, что она ни в коем случае не расскажет об этом его жене и что её отец немедленно вернет эту ссуду, как только она прибудет в Гонконг, что Ришо, по его словам, уже сделал.
Гонконг, 10 сентября.
Привет, моя капусточка, надеюсь, все идет хорошо и твой Малкольм боготворит тебя так же, как и я, как и весь Гонконг. Ходят слухи, что его отец при смерти. Я буду держать тебя в курсе. Тем временем пишу в спешке, потому что с отливом отбываю в Макао. Там открылась одна удивительная деловая возможность, настолько хорошая, что я временно заложил оставленные тобой в банке средства и внесу эти деньги за тебя как за РАВНОГО ПАРТНЕРА. Со следующей почтой я смогу выслать тебе вдесятеро больше того, что ты просила, и расскажу тебе, какую замечательную прибыль мы получили, — в конце концов, нам нужно подумать о твоем приданом, без которого… А?
Её глаза отказались читать дальше, мысли пришли в смятение. О, боже мой! Что ещё за деловая возможность? Неужели он поставил на карту все, что есть у меня в этом мире?
Было почти два часа дня, и Макфей устал. В желудке у него было пусто, а голову заполняли мрачные мысли. Он написал дюжину писем, подписал полсотни мелких счетов, оплатил десятки векселей, проверил записи в книгах за вчерашний день, которые показывали, что торговля идет на спад, выяснил, что все товары, заказанные в Америке, либо не будут поставлены, либо задерживаются, либо предлагаются по более высокой цене, и что все сделки в Канаде и Европе тоже в той или иной степени страдают от гражданской войны в Штатах. Ни одной радостной вести в донесениях с Гонконга — и много тревожных из отделения компании в Шанхае, хотя Альберт Мак-Струан, ведавший там всеми делами, исполнял свою работу безукоризненно. Бог мой, если нам придется оставить Шанхай, это будет катастрофой, учитывая, сколько мы туда вложили.